Николай Алфеев - Белые пятна

— Я о том, Костя, что там — не в пример лучше, добычливей. И веселее, знамо дело. Возьми золоторазведку: и платят разведчику, можно сказать, очень сносно… здорово платят! И почет тебе другой, да и золотишко перепадает, коль с умом твой начальник и сам ты не теленок молочный. А у нас, сам видишь, — даже мешка спального путного нету. На базе-то что сулили? Таборное имущество нам вослед послать, взрывчатку. Где они?

Его слушали, не прерывая.

Виктор взглянул на Мосалева. Ему нравились умные Костины глаза, крутой лоб, с которого он то и дело откидывал сползающие на глаза черные завитушки волос. Когда Костя говорил или смеялся, его короткая верхняя губа вздергивалась к туповатому носу, обнажала зубы, придавая всему лицу выражение задора и смелости. Но в эту минуту лицо Мосалева со сжатым ртом казалось Виктору хмурым и злым.

— Ну, и что же все-таки? — медленно произнес Мосалев. — Чего ты хочешь?

— Я-то? — спросил Терехов.

— Ты-то! — без смеха подтвердил Мосалев.

— Да вроде… уйти бы надо… потихонечку, без скандалу. Понимаешь? Ты, Костя, то сообрази умом… — Терехов соскользнул с колоды, доверительно подхватил товарища под локоть, но Мосалев резко выдернул руку и бросил:

— Так вот ты о чем! Вы что, в сговоре?

— Ну в каком сговоре? — примирительно пробурчал Курбатов. Васька виновато потупился, слегка ежась от взгляда Николая. — Разве ты Васю нашего не знаешь? Болтнет, а что к чему… — Курбатов не досказал и развел руками, не скрыв досады.

— Витька, — повернулся к Разумову Мосалев, — ты их не слушай. Понял, куда гнет Вася? Нестоящий разговор затеяли.

— Ты не горячись… товарищи ведь… чего же кричать-то, Костя! Я, можно сказать, для общей пользы, чудак, для тебя же. Заработок, мол, здесь не больно велик. А ты — в амбицию! — оправдывался Терехов, избегая встречаться взглядом с Мосалевым.

— А иди ты к чертовой теще! — окончательно разозлился Мосалев. — Подсчитал уж… — Он спрыгнул в шурф и одним рывком выворотил наружу каменную глыбу.

Вечером Настя рассказала Виктору о маленькой забастовке в бригаде Чернова. Ребята, по ее словам, бросили рубку и, злые, раздраженные, вернулись в табор, пошвыряли в кучу выщербленные пилы и топоры.

— Если бы не Федя Дронов — начальник бы выдал им последние… А Федя — он столовую с плотниками заканчивал — так он, понимаешь, вмешался. «Вы, говорит, Григорий Васильевич, не балуйте их, пускай сами топоры оттянут и закалят и пилы пускай направят. У шурфовщиков, говорит, того хуже — и то не плачут, работают». Пристыдил их. А мы с Лидой с твоим Алешкой разругались, в столовую его не пустили. В общем-то плохо, Витя, приуныли ребята. — Настя вздохнула.

Лежавший в палатке Курбатов покосился на нее, нахмурился, но ничего не сказал.

Рубщики отдыхали на крохотной полянке.

Федя Дронов старательно правил трехгранкой пилу. Алешка Петренко лежал на фуфайке, подставив солнцепеку спину и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Не в пример он разным там Курбатовым да Мосалевым. Витя наш, прямо скажу, свой в доску — и брюки в полоску. Одно слово: из лагеря. Они, такие-то, без туфты никакой работы не признают. Нас-то Разумов… ни в жизнь не продаст.

Дронов продолжал молча скрежетать напильником. Петренко поморщился:

— Да брось ты, Федя! Такой снастью только ржаные сухари повдоль пилить.

Алешка перевернулся на спину и тихонько запел:

Из-за дерева показался Разумов. Увидев его, Петренко гаркнул во все горло:

— Десятник идет! Витя, топай сюда! — И поднял над головой флягу.

Рубщики сгрудились у края завала, с любопытством наблюдая за обоими. Виктор пил холодную воду, Петренко покрикивал:

— Эй, робя, бросай, отдохнуть надо…

Разумов возвратил ему флягу, участливо бросил:

— Устал?

— Я-то? Было бы с чего!

— Как? Разве ты не работал?

Удивление в лице и голосе десятника пристыдило бы многих, но не Петренко.

— Тебя ждал.

Загорелые щеки Разумова медленно побурели.

— Это правда? — спросил он у Дронова.

— Знамо, голова. С утра сидит, песенки распевает. Ничего, говорит, Витя туфту любит.

Разумов шумно вздохнул и отвернулся.

Надсадно визжала пила. Дронов, не прекращая работы, откидывал голову назад и терся потным затылком о ворот рубахи, давя впившихся в кожу комаров.

Алешка выпил остаток воды, взял топор и, отрубив березовую вершинку, покуривая, стал затесывать колышек.

— Дронов, — сказал Разумов старшему лесорубу, — завтра с обеда переходи на третью. Сможешь?

— Да ведь как пойдет, — пробормотал Дронов. — Надо бы сделать. А ты к нам наведаешься? Лес-то, видишь, как густ.

— Я пришлю Акатова.

— А, ну-ну, можно, можно, — бурятским говорком зачастил Дронов. — Ванька до топора, до пилы злой… и перекуры не больно уважает.

Разумов повернулся к Алешке:

— Петренко, завтра утром пойдешь шурфовать.

Петренко сделал большие глаза:

— Я? Шурфовать? Да ты что?

— Ничего. Пойдешь шурфовать.

— Не пойду, Витя. Оставь меня в покое.

— Пойдешь. В наряд включать не стану — имей в виду. А артельщик у нас такой… любит в наряды заглядывать.

Рубщики слушали и переглядывались. Разумов направился в распадок Медвежий.

— Ничего десятник-то, старательный, — обменивались рубщики впечатлениями. — По-деловому решает. И к труду привычен.

— Что ты, голова! А ловкий какой!

— Я ж говорю — орел! — как ни в чем не бывало воскликнул Петренко. — Слышь, Федя, поучит меня наш десятник, по-лагерному поучит. Но, однако, обойдется… отходчивый он, — добавил Петренко, казалось, без всякой обиды.

Дронов странно взглянул на него, но ничего не сказал.

Как только Виктор научился ходить и лепетать, он заметил, что им всегда кто-то распоряжался: сначала мама и няня, потом бабушка, потом Светланка, староста группы в университете. Длительные занятия в школе и на двух факультетах приучили его соблюдать строгий распорядок. Стоило Виктору заглянуть в расписание, как он узнавал, что ему сегодня обязательно нужно быть в физической лаборатории или прослушать лекцию об эпохе Возрождения. Это — в университете. Стоило «старшому» подать команду, нередко составленную из одних бранных слов, как Виктор оказывался в строю, углублял котлован или просеивал сквозь сита кварцевый песок, или набивал каменьями железные бочки, наращивая временную плотину. Это — в лагере. Здесь же, в экспедиции, с первого дня жизнь потребовала активного действия; она ставила перед ним неисчислимые вопросы, загадки.

Ребята недовольны и что-то затевают. Ну и пусть! Виктор тут ни при чем. Мосалев встревожен, Андрюша Ганин ежедневно толкует, что хозяйство наладится, право же так! А Виктора Разумова целиком захватило чувство свободы и нетронутая, первозданная природа.