Надежда Чертова - Утренний свет

Но Василий Иванович не считал разговор оконченным.

— А к а к а я она явится в Кремль? — спросил он, несомненно имея в виду Лаврову.

Аполлинария промолчала, только бесцветные бровки ее чуть дрогнули: главное, чтоб Лаврова пошла и получила свой «Знак Почета», а уж будет ли ей почет иль не будет, покажет время.

Но что ж она услышала от секретаря парткома!

— Катерина Лаврова пролетарка. Если хочешь, из той же породы людей, что и парни эти.

«Из той же породы… баптистка! Изуверка! Камень безгласный!» — мысленно с негодованием возразила Аполлинария: вслух она не решалась спорить с больным. У нее только рот слегка приоткрылся да глаза еще больше округлились, и Василий Иванович невольно припомнил прозвище, каким наградили Ядринцеву заводские озорники: «Филин».

Она безмолвствовала, потерянная или возмущенная. Пахомов, боясь, что сейчас войдет заботливая Аннушка, поспешно проговорил:

— Мы не можем отдать сектантам эту женщину. Не такая она, чтобы ползать на коленях в этой своей секте. Вся ее жизнь — на заводе по крайней мере — в самом вопиющем противоречии с идеологией сектантов…. с рабской, понимаешь ли, идеологией. Обстоятельства сложились так, что она дала себя одурманить. Мы должны ей помочь, ну, что ли, разбудить ее.

— Кого разбудить, Вася? — спросила Анна Федоровна, бесшумно отворившая дверь.

— Лаврову, помнишь?.. — ответил Пахомов, покорно замолкая.

— Помню, — сказала Анна Федоровна, прочно усаживаясь у изголовья мужа, и прибавила: — Спокойнее, Вася.

«Кто же это разбудит Лаврову?» — тревожно раздумывала Ядринцева. Ей казалось, что Пахомов излишне усложняет вопрос. От неловкости и растерянности она вдруг потянулась к стопке книг, лежавших на столике, перелистнула верхнюю, толстую книгу и словно обожглась — до того резко отдернула руку. Библия на столе у секретаря парткома!

Василий Иванович тихонько засмеялся, усталое лицо Анны Федоровны тотчас же озарилось улыбкой; очень схожими показались их лица Ядринцевой… Она слышала когда-то, что так это и бывает у супругов, проживших долгую жизнь. Но сейчас это ей ни к чему, сейчас ей уйти надо. Однако она и с места не двинется, пока не получит прямых указаний насчет Лавровой.

А Василий Иванович заговорил совсем о другом.

— Это не баптистские стишки… слезливые и неграмотные, — задумчиво сказал он, кинув взгляд на Библию. — Должен сказать, книга удивительная. Я, конечно, профан, но… Подожди, Аннушка, я бы так сказал: придут, может, времена, когда человек… свободный даже от тени религии… прочтет Библию как сказку… или как эпос.

Ядринцева встала, загремев стулом: она была близка к отчаянию. Но тут-то и последовали указания, те самые, из-за которых она заявилась к Пахомовым.

— Ты займись с Лавровой сама… я сделал все, что мог, — просто сказал Василий Иванович. — Думаю, женщина скорее и ближе подойдет к женщине, чем наш брат. — Тут он взглянул на жену, и та одобрительно кивнула.

— Что же, поговорить с ней надо? — спросила Ядринцева упавшим голосом.

— Не обязательно. Видишь ли… я не только Библией занимался, — Пахомов ободряюще улыбнулся Аполлинарии, — а успел кое-что сделать. К нам на завод пришли десятиклассники… из подшефной школы. Там есть девчушка одна… беленькая такая… она согласилась проходить практику в клепальном.

— И что же? — после недолгого молчания спросила Ядринцева. — Не обучит же девчушка безбожию нашу Лаврову?

— Обучит. Живой жизни обучит, молодостью своей заразит, если хочешь… А безбожие у девчушки естественнейшее.

Говоря это, Василий Иванович не спускал с Ядринцевой внимательных и как бы изучающих глаз.

— А потом не забывай… Лаврова дочку потеряла… И пусть возле нее эта беленькая будет… Ну, неужели нужно объяснять? — Он вздохнул, перевел взгляд на свои руки, лежавшие поверх одеяла. — Ты отбрось все страхи, подойди к Лавровой просто как человек к человеку. Будь внимательнее к ней… вернусь — спрошу, — прибавил он в заключение с шутливой угрозой.

Они наконец распрощались, и Ядринцева снова очутилась в переулке, уже ночном и теперь еще более тихом. Пройдя два-три дома, она остановилась в каком-то смутном оцепенении и с недоумением пробормотала: «Как человек к человеку…»

Катерина все раздумывала о рыжей иностранке и о подлой ее бумажке. Она не однажды говорила себе: «Не протягивала я руку за бумажонкой, не просила, силой мне всунули», — а на сердце все равно было неспокойно.

Пахомов тоже не выходил из памяти. Нельзя было просто так пройти мимо слов его о том, что доверил бы он Катерине не только клепальщицкое ее дело, но и весь цех доверил бы. Конечно, в споре да в задоре чего только не наговоришь, но сказано-то ведь именно про нее, и от этого еще тяжелее было хранить в секрете ту бумажонку, тяжелее и совестнее.

В оглушающем пулеметном треске пневматических молотков невозможно было расслышать ни одного слова, и Катерина со своей напарницей Степанидой Клочковой работали молча, двигаясь с той строгой, ритмичной согласованностью, какая возникает лишь при долгом совместном труде.

Одна как бы дополняла другую с такой необходимостью, что казалось, действовали здесь не два, а один человек и не четыре, а две сильные руки. В иной момент они оказывались так близко друг к другу, что взоры их невольно встречались. Степанида скуповато и рассеянно улыбалась Катерине и, наверное, дивилась: к чему бы это Катерине каждый раз отводить озабоченные, неулыбчивые глаза?

А Катерина как раз и размышляла о Степаниде: сказать ей или не сказать насчет иностранки и всего остального? Степанида не болтлива, и слово у нее крепкое, довериться можно. Она ведь и знает про Катерину больше остальных. И про моление давно уже знает. И молчит: будто бы не осуждает, но и не хвалит, не оправдывает…

И все-таки — друг ей Степанида или вовсе не друг? Разными людьми жили они на свете и только одно умели — в нужную минуту щадить и оберегать друг друга. Разве Степанида не оберегла ее от лишнего слова, а может, и от стыда тогда, на цеховом митинге?

Но какова же Степанида Клочкова сама по себе?

Катерина покосилась на подругу. Та как раз выпрямилась и локтем вытерла пот со лба — рука была занята. Катерина слабо усмехнулась…

Долго она не могла разобраться, понять, на что же Степанида тратила себя, куда устремляла желания, чего добивалась. И лишь постепенно, по малости, стала примечать, что неуклюжая ее подруга оживает, только ступив на землю завода.

Катерина, помнится, удивилась: неужели здесь, в цехе, в адском грохоте и пыли, к чему-то прилепилось Степанидино сердце? Умевшая даже в рабочие часы пребывать душою совсем в ином, мысленном и, как ей казалось, светлом мире, Катерина не скоро поверила чудаковатой страсти Степаниды. А это и вправду была страсть, страстный труд, а не простое, бездумное усердие, как у Катерины.