Роман Ругин - Ранний ледостав

Таясь, видно, по инерции, сделала еще несколько взмахов и только тогда оставила греби.

— Ну, и что дальше? — сердито спросила она. — Не перегрелся еще? Давай, залезай да поехали в Ванды.

Но Арсин и не думал лезть в лодку, висел, вцепившись в борт, молча смотрел на нее. Тогда она, ни слова больше не говоря, не глядя на него, снова налегла на весла. Лодка стояла на месте. Таясь опять в сердцах бросила весла, хотела сказать что-то резкое, но вдруг увидела его совсем посиневшие руки, пепельно-сизые губы и наконец опомнилась.

— Ох, Арсин! — жалостливо выдохнула она. — Ты же, наверно, замерз! Помереть хочешь, да?! — Таясь перепрыгнула через рыбный ящик и, вцепившись обеими руками, стала тянуть его в лодку. Но сил у нее не хватало, а он уже окоченел настолько, что почти ничем не мог помочь девушке. Тогда она что есть мочи дернула Арсина на себя… и он тяжелой намокшей коряжиной свалился на дно… С малицы, с бродней ручьями текла вода…

Хотя Арсина и била лютая дрожь, пронзавшая тело до самых костей, он сейчас был наверху блаженства: ведь это Таясь, любимая девушка, держала его за правую руку, терла ему виски, то и дело спрашивая перепуганно:

— Ты жив, Арсин?! Жив? — Она все встряхивала его, и, чуть не плача, громко повторяла: — Глупый какой! Я же не хотела… Я совсем не так думала… Подожди, сейчас к берегу пристану, костер разведу… Потерпи, Арсин.

Она кинулась к гребям; лодка уткнулась — теперь уже в пологий берег — всего, наверное, метрах в сорока ниже первого места.

Таясь тут же выкинула якорь.

— Сейчас, Арсин, сейчас, — суетилась она, — Держись за меня, вылезти тебе помогу. — Она ухватила его за руку, перекинула ее через свое плечо.

И окоченевший Арсин, забыв обо всем на свете оттого, что она чуть не плачет, волнуется за него, от ее заботы, не зная в своем счастливом восторге, как отблагодарить, крепко притянул Таясь к своей мокрой груди и, сперва неумело, осторожно коснулся застывшими губами ее горячих губ, а потом впился в них долгим поцелуем. Он не знал, сколько тянулось это сладостное мгновение, от которого едва не потерял сознание; он пришел в себя лишь когда услыхал ее взволнованный голос:

— Задушишь, Арсин… Отпусти, тебе же сушиться надо…

Жарко было сейчас Арсину, будто и не купался он в ледяной курье; словно молодой лось вскочил он на ноги, схватил Таясь И на руках осторожно вынес ее на берег. Не останавливаясь, зашагал по прошлогодней траве в сторону избушки; он шел, а с малицы его все стекала и стекала вода.

Арсин не торопился — ему не хотелось, чтобы они кончались, эти минуты; он делал шаг или несколько шагов и снова жадно приникал к ее влажным горячим губам, ощущая как гулко бьется ее сердце. Своего сердца Арсин не слышал, оно словно растворилось в переполнившем его счастье…

И только у порога избушки, немного, кажется, придя в себя, он опустил Таясь на землю. Лицо ее, чудилось ему, сияло и переливалось, будто озаренное теплым летним солнцем. Но, заглянув в ее голубые, такие счастливые сейчас глаза, Арсин снова не удержался, приник к губам девушки.

— Ну Арсин… Ты же простынешь! Давай скорей печку топить, тебе же обсушиться надо! — опомнилась наконец Таясь.

Мягко от него отстранившись, она легко, по-хозяйски, повернула наружную вертушку и вошла внутрь избушки. Арсин, будто во сне, шагнул за ней, глядя — всю бы жизнь глядел! — как сноровисто разводит она огонь, как суетится возле печи.

Арсину ничего не оставалось делать, как начать стаскивать с себя наполненные водой и разбухшие, словно бревна, брезентовые бродни, насквозь промокшую малицу. Когда в избушке стало совсем тепло, Таясь вышла, чтобы он остался один и смог высушить холщовую рубаху и брюки из толстого поизносившегося шевиота. Стоя нагишом у печки, он растирал себе грудь, плечи, живот, с удивлением ощущая, как сильно бурлит в нем горячая кровь… Кровь бродила в нем, как сок в весеннем дереве, таинственная, скрытая в ней ранее сила не давала ему покоя.

Теперь он опять весь дрожал, но уже не от холода, нет, от избытка этой прежде неведомой силы. Он ни на минуту не забывал, что она, любимая, здесь, рядом, и, не зная, куда себя деть, в нетерпении поглядывал на свою исходящую паром одежду; он готов был схватить ее — пусть сырую! — натянуть на себя и бежать на улицу, туда, где слышался звонкий голосок Таясь: она напевала какую-то песенку, и песенка эта, как и ее глаза, лучилась счастьем… Сила, толкавшая его к ней, была так велика, что и какое-то мгновение Арсин, не умея совладать с собой, чуть не сорвался с места, но тут вдруг раздался ее голос:

— Арсин, слышишь, Арсин! — звенела она под дверью. — А я тебе чаю на костре вскипятила. Целую горсть чаги всыпала. Крепкий будет чай, вкусный! Все болезни от тебя отгонит. Так что давай, сушись поскорее и выходи чай пить…

Этот ласковый, счастливый голос вмиг отрезвил его.

«Какой я дурак! — шепотом ругал он себя, в нетерпении щупая влажные брюки. — Кто только лишил меня разума! Любимую девушку опозорить хотел, обесчестить!.. Да еще в присутствии Священного идола — всесильного духа Орла!.. Какой дурак!»

Он пошел в дальний угол избушки, где подвешена была на оленьей жиле фигурка идола рода Сюлись, Священный Орел, весь почерневший от копоти, давал по словам отца, удачу в охоте, охранял в отсутствие хозяев избушку.

— О, прости Священный Орел, — глядя на идола, шептал Арсин. — Это какая-то враждебная сила хотела украсть мои ум. Прости, Священный идол. Не трону Таясь до свадебной ночи. Не трону, клянусь тебе, Священный Орел! — И, как учил отец, трижды перекрестился, поворачиваясь по ходу солнца. А закончив обряд, сказал: — Спасибо, Священный Орел, за то, что вернул мне разум. — Он бережно обтер идола тряпочкой, висевшей на вбитом в стену деревянном колышке, и, вернувшись к печке, снова потрогал малицу.

Нетерпение Арсина было так велико, что он не стал дожидаться, когда одежда высохнет полностью. К тому же ему хотелось, чтобы Таясь видела, какой он закаленный мужчина — пусть знает, что ему нипочем купание в весеннюю пору. А главное все же заключалось в том, что ему не терпелось как можно быстрее оказаться с ней рядом; эти минуты после недавних поцелуев, что прошли поврозь, казались ему бесконечными; его взбудораженное существо каждой своей частичкой неудержимо рвалось к ней, к Таясь.

Распаренным после жарко натопленной избы, Арсин выскочил на улицу. Сжавшись в комочек, положив подбородок на колени, Таясь сидела у костра, на котором пыхтел паром закопченный чайник, смотрела в огонь. Услышав стук двери, она обернулась — и у Арсина снова перехватило дыхание. Он улыбнулся ей и торопливо заскочил в избушку — захватить из оставленного отцом припаса несколько баранок, два небольших черных сухаря. Заодно снял с полки алюминиевые кружки, кинул в каждую по куску колотого сахара.