Олег Кириллов - Стремнина

— С Турановым-то что?

— Да не знаю. Слыхал, что снимать решили. А наши, из цеха, в Москву собираются, чтоб за него стоять.

— Чем же провинился-то?

— Да не в курсе я. Может, кому слово не так сказал, может, химию где закрутил?

— Такой химии не закрутит. Другое что-то.

— Может, и другое. Я две недели здесь безвылазно, сам знаешь. Даже получку здесь беру.

— Понятно. Только, коли Туранов уйдет, здесь дело враз остановится. Не всякий на себя такое возьмет.

— Это как же тебя, Лексеич, понимать? Значит, веришь в роль личности в истории? Что один человек может все заново переписать, а?

— Во что надо — верю. Ты мне тут политграмоту не читай. Моя политграмота простая: один человек может дело делать, потому что совесть и умение у него в наличии, а другой только разговоры ведет да на собраниях красиво высказывается. Видал и тех и других. А в Туранова поверил. Почему, спросишь? Да потому что сам умеет вкалывать и другим может пример подать. Потому за ним и идут.

Вечером того же дня зашел к Кулешову. Сидел Анатолий Андреевич в кабинете один, отпустив даже секретаршу. Увидав Рокотова, сказал:

— Очень хорошо, что зашли, Николай Алексеевич. Я сам хотел сегодня вас вечером искать, да сказали, что вы с автобусом не уехали. Вот и жду, потому что у вас теперь одна оказия до дома добираться: на моем газике. Угадал?

— Это верно. Скажи, Анатолий Андреевич, там на заводе слухи ходят, да и у нас… насчет Туранова, я имею в виду.

— Суть дела серьезная. — Кулешов помрачнел. — Иван Викторович сорвал важное задание. Мог его выполнить, но не захотел. В общем, материалы подвезли поздно, можно было заавралить, а он не велел.

— Так-так… Вот оно что? Плохо.

— Я тоже думаю, что плохо, Николай Алексеевич.

— Может, написать куда или поехать?

— Разберутся, Николай Алексеевич. Разберутся где нужно.

— Дело-то по-всякому повернуть можно. И слово тоже. А вот суть увидать за всем этим — потруднее. Человек же колхоз на ноги поставил, людей, считай, вернул к земле. Ему бы поклон. А тут…

— Виноват он, Николай Алексеевич, виноват. Я вот только никак не пойму, зачем он все это делал? Ведь можно ж было нажать, как обычно, и довести все в срок.

Рокотов сидел напротив Кулешова и думал. Потом тяжело шлепнул ладонью по столу:

— А может, и надо было там сделать, чтобы показать, что дальше так жить нельзя? Может, чтоб показать своей судьбою, примером своим, чтоб разговор большой про это дело вызвать. А что по мне, так я б за таким директором — куда хошь. Без вранья, без химии, слово верное, людей за собой позвать умеет — что еще нужно? Хозяин он, — вот тебе мое слово, и не может такого быть, чтоб от дела его отставили.

Почти молча вернулись они в Лесное. Кулешов высадил Николая у дома, кивнул на прощанье и уехал, оставив Рокотова со своими мыслями и сомнениями.

Ночью не спалось, раза два вставал, чтоб напиться воды, а мысли про то, что с уходом Туранова может все повернуться к старому, что новый директор может запросто отказаться от подсобного хозяйства и дальнейшего его развития и начнется опять старая история, когда пойдут люди снова на городские хлеба и все от земли подальше. Нет, не может такого быть. И даже коль уйдет Туранов, что не может быть, по его, Николая, разумению, даже если он уйдет — дела назад не повернуть, потому как это ж навроде как с выпивками получилось: закон вышел — все напугались. Как же вроде теперь быть? А всего через пару месяцев стало ясно, что дурью маялись и без зелья жить-то чище и проще, потому что большая часть людей без него запросто обходится и никаких тут тебе горестей нет из-за отмены водки. Вроде бы и нету ее на свете для самого что ни на есть большинства. Да и те, кто крепко выпивал, сейчас призадумались: а может, без нее, проклятой, и лучше? Вон Сучок. Страдает, ругается, а держится. Глядишь, и переломит. Неохота ж белой вороной быть.

Нет, тут уж к старому возврата нет. Земля просит людского участия, потому как пришло крайнее время. Неужто ж мы не передюжим старые свои привычки? Неужто отойдем? Да не в жисть! И Туранов не отступится.

…Вылез из оврага, щепочкой почистил грязь с сапог. Внизу, в глинистых размоинах, уже ворчали ручейки, стекая вниз, к реке. Дальше, за лугом, развернулись ряды новых крыш. Еще год назад среди проулков там и сям рыжели пятна заброшенных усадеб. Теперь их стало гораздо меньше. Улица спрямлялась, разбрасывала по этим самым пятнам новые дома, и вместо дремучих бурьянов теперь проглядывала обработанная земля. Ближе к лесу развернулись телятники, новая водонапорная башня, столовая, сооруженная за зиму. На машинном дворе стояли два катка, пригнанные из города: как сойдет снег и подсохнет земля, поведут по улице первый асфальт. Солнце пригревало спину под фуфайкой, и тепло разливалось по всему телу, и казалось Николаю, что сама земля вроде бы расправляла плечи оттого, что даже с прошлой осени больше людских рук собралось здесь, чтоб ее обихаживать, лелеять и кормиться на ней. Чтоб детей рожать и растить, как положено веками, чтоб снова звать ее матушкой-кормилицей, чтоб по-хозяйски повернуться к ней раз и навсегда, забыв про всякие химеры и пустые мечты. Нет, жизнь начиналась веселая.

Любшин проснулся еще затемно. В коридоре гостиницы сновали люди, кто-то возился с дверным замком, глухо поругиваясь. Затем пришел громкоголосый, вероятно, слесарь, загремел железками, потом стукнула открытая дверь. Иван Викторович похрапывал на своей постели свободно и мощно, Станислав Иванович уже пожалел, что напросился к нему в соседи по номеру. Ночи не получилось, а Дымов все равно не воспользуется преимуществами одноместного номера: всю дорогу в поезде будто в воду опущенный был, штудировал свои бумажки. Известно, что министр не любит, когда руководители предприятий заглядывают в шпаргалки, называя основные цифры производства. Бедный Игорь Дмитриевич. Из начальников цеха шагнуть в главные инженеры, только освоиться с делом — и вот на тебе.

Иван Викторович на этот раз не вез с собой никаких бумаг. Только вечером, после ужина, достал записную книжку и долго записывал туда что-то. Наверняка тезисы выступления. На коллегии ведется стенограмма, и уж тут Туранов развернется. Муравьев сказал, что на коллегию будут приглашены директора всех заводов, так что у Ивана Викторовича будет солидная аудитория.

Любшина поражало спокойствие Туранова. Перед сном он так и сказал об этом директору. В номере уже было темно, и Станиславу Ивановичу не было видно выражения лица Ивана Викторовича. Но завозился на своей кровати он старательно. Потом сказал, после долгой паузы, когда Любшин уже не ждал ответа на свой вопрос:

— А я ведь снова к директорству приду, Станислав Иванович. Пусть хоть в начальники участка назначают. Пусть через десять лет, пусть опять всю лестницу заново… Не может такого быть, чтоб не использовали то, что я умею и знаю. Вот говорят, что музыканты настоящие редко рождаются там или поэты. А директора, думаешь, чаще? И те товарищи, которые судьбу мою решать завтра будут, они, ты думаешь, не понимают степень моей вины? Понимают. Вот пусть и думают и вносят куда следует свои предложения по изменению обстановки. Нельзя в срыве плана находить только одного виновного. Пусть вместе со мной отвечает и тот сукин сын, который загнал вагоны с металлом в Поворино. Ответственность свою пусть понимает. А ведь, как пить дать, спит уже себе как ангелочек и ни про что не думает. Снимут если — пойду в начальники цеха. И плевать, что будут оглядываться и вслед смеяться. Я работой всем докажу правоту. Работой. Конечно, шансов нет, что оставят в Нагорске. Пошлют в другое место. Поеду. У меня еще десяток лет есть. Вранье, что это всему конец. Не конец это. Начало это, Станислав Иванович. Уверен, что скоро по поставкам и дисциплине в этой части будет решение. И по ответственности ужесточат. Не можем мы за всех дураков и растяп государственным рублем платить. Не можешь — уходи и место свое более умному освободи. А за срыв срока сдачи ясногорского готов ответить. Свою часть вины понимаю.