Василий Цаголов - Набат

Тасо стоял насупившись: с этого бы и начинали.

— Так… Кто-нибудь посторонний живет в ауле? — спросил незнакомец.

Помедлил Тасо с ответом, не сразу вспомнил о беженцах.

— Значит, чужих нет?

— Чужих нет. Беженцы — брат и сестра живут в моем доме.

— Надеюсь, ты умеешь хранить тайну?

— Умел до сих пор!

— Вот что, инженеру нужно помочь найти в горах пещеру.

Приезжий взмахом руки подозвал Тасо к столу и понизил голос:

— Об этом никто не должен знать!

— О чем?

— О нашем разговоре и что мы были здесь.

— Через час во всех аулах только и будут говорить о вас. Разве приезд гостей можно утаить?

— Да, ты прав… А вот разговор о пещере ты забудешь, как только мы уедем отсюда, — жестко произнес Барбукаев.

— Запомни, от меня никто и ничего не услышит, — твердо произнес Тасо. — Если узнают, то от тебя самого.

Он был возбужден, лицо его опять раскраснелось, глаза блестели; успокоившись, спросил:

— Пещер в горах много, для чего нужно?

Приезжий из города оставил свое место, наклонился, чтобы не говорить громко:

— Приказано найти место для будущей партизанской базы.

Удивленно посмотрел на него Тасо: какая еще партизанская база? Его недоумение понял гость:

— Мы должны быть готовы ко всему. Теперь ты сознаешь ответственность поручения?

— Когда собираетесь в горы? — спросил в свою очередь Тасо.

— Сейчас, — отрезал инженер.

Догадался Тасо, что гость из города вовсе не инженер, а похоже, начальник.

— Найдем такое место, — задумчиво проговорил Тасо. — И в гражданскую войну там наша база была.

— Проведешь кружным путем, мы не хотим, чтобы враги узнали о ней, — сказал строго Барбукаев.

Кивнул Тасо: к чему столько говорить об одном и том же.

С утра Мария принялась за уборку, затем быстро приготовила скромную еду на весь день и уселась за вязание: аульские женщины готовили посылку на фронт, и Дунетхан поручила ей связать пар десять теплых носков. Работая, Мария не забывала о своем горе. На родине осталась могила сына, оттуда ушел в армию муж, в дороге, в степи, похоронила мать.

Медленно разгорался кизяк в открытом очаге, тлел, нещадно дымя, Мария видела, как это раздражало больного брата. Но что она могла поделать, ей никогда в жизни не приходилось растапливать такую печь.

Стараясь раздуть огонь, Никита напрягался из последних сил, размахивал фуражкой. Напротив, по ту сторону очага, сидела Мария. Концы спиц мелькали в ее маленьких руках. Вязала она вслепую, лишь изредка поднося работу к близоруким глазам.

— Никита, пожалей себя, дым уже изъел глаза.

Он сделал вид, будто не слышал, и продолжал махать теперь уже назло ей, Марийке.

— Если у тебя плохое настроение, при чем же другие? — мягко сказала она.

Однако, видя, что брат упорствует, она встала, вырвала у него из рук фуражку и надела ему на голову.

Кашлял Никита долго, сжалившись, Мария взяла его под руку, увела в комнату, уложила на кровать, а сама, стиснув руки в беспомощном отчаянии, стояла у изголовья. Она знала, что больному уже не помогут врачи. Еще дома у брата признали бронхиальную астму. Обещали вылечить, тут началась война, и спустя несколько дней, брат примчался из больницы, велел матери с сестрой собираться в путь. Они пытались отговорить его, умоляли, но Никита был непреклонен: «Гитлер истребляет всех. Разве не видите — это людоеды из Германии? Я болен, болен, мне же не убить Гитлера! Может, вы хотите угодить ему в лапы? Так я этого не желаю, ясно?» И вскоре семья покинула город.

Со двора тихо постучали, через секунду приоткрылась дверь.

— Вот… Тасо прислал, — Алибек протянул кошелку.

Мария взяла у мальчика сверток, развернула: в нем оказалось свежее мясо. Не успела она поблагодарить, расспросить, что нового, как мальчик исчез.

Не забывает о них. То овечьего сыру раздобудет Тасо, то муки.

— Раньше ты вкусно готовила соус, — проговорил брат, — и Тасо накорми.

— Один он, как волк… Ах, зачем только мы мучаемся? Лучше умереть, — Мария смахнула слезу.

— Я тебя уже измучил, — простонал Никита.

— Оставь, пожалуйста, не о тебе говорю… — еще пуще расплакалась сестра.

Никита оторвал голову от подушки.

— И это сказала ты? — в его глазах было страдание. — Моя сестра Мария? Того не может быть. Скажи, что это не твои слова.

Она опустилась рядом с ним на колени и прильнула к плечу. Дрожащими пальцами брат водил по ее лицу, приговаривал:

— Ты знаешь, один бог хотел нас погубить, другой спас, ниспослав добрых людей. Потерпи, вот придет конец войне… Каждую ночь мне снится наша мама, к себе зовет.

— Не надо, — взмолилась сестра.

— Ну, хорошо, раз не надо, так и не будем, — брат закрыл глаза.

Мария пригладила ему волосы, концом фартука провела по вспотевшему холодному лбу. Ей показалось, что он уснул, но стоило пошевелиться, как Никита беспокойно заворочался:

— Мария, не оставляй меня…

— Я здесь, — она склонилась над изголовьем.

— Кажется, я умираю, — прошептал больной.

У нее защемило сердце.

— Господи, о чем ты говоришь, — сквозь слезы произнесла Мария. — Тебе просто плохо.

— Ты знаешь, что?

— Нет, Никита.

— Я убью немца! Одного… С меня хватит одного.

Мария со страхом посмотрела на брата, он приоткрыл глаза.

— Ты подумала, я сошел с ума? Твой брат желает отомстить за нашу маму, за всех убитых…

— Ты говоришь совсем не то, что надо, — простонала женщина. Она нашла сухую руку брата и стала целовать, обливаясь слезами.

— Я хочу исполнить перед смертью свою песню. Она есть у каждого человека. Ты знаешь, мне не удалось до сих пор спеть ее. Собери меня в дорогу.

Мария испуганными глазами смотрела на больного, чувствуя, что теряет сознание.

— Ты очень похожа на мать, — он спустил ноги с постели. — Помоги… Я желаю убить немца, — он сунул руку под подушку и вытащил нож в черном сафьяновом чехле.

— Ох! — Сестра в ужасе отшатнулась.

Старик поднялся с кровати, сделал несколько шагов к двери и рухнул на пол.

Хоронили Никиту Коноваленко на рассвете следующего дня. Когда брата опустили в могилу, Мария не плакала. Она слушала Дзаге, путавшего осетинские слова с русскими. Спасибо, Фатима оказалась рядом и пересказывала.

— Твое горе разделяем и мы… Теперь ты наша родственница, — произнес громко Дзаге. — Брат, похороненный на осетинской земле, породнил нас… Если желаешь, мы построим тебе дом такой же, как у всех. А когда окончится война, сама решишь, остаться тебе в ауле или нет… Я давно молю бога взять в жертву мою жизнь и пощадить молодых, ушедших на войну. Но он не милостив ко мне…

Всю ночь Мария не сомкнула глаз, вязала без отдыха, а под утро кинулась к кровати, на которой умер брат, обхватила подушку и зарыдала.