Тембот Керашев - Дорога к счастью

— Что скажешь, эфенди? — робко спросил старик в чалме.

— Скажи ты, хаджи! Ты знаешь, что мы скажем… — благосклонно уступил первенство эфенди и прибавил, как бы вскользь:

— Что скажешь, кроме того, что велит шариат!

— Может быть, Харун имеет что сказать?

Тощий, сдавленный в груди, встал Харун, опираясь на костыль. Он обежал сидящих опасливым скоком колючих глаз и начал скрипучим, как арба, голосом, с трудом выдавливая слова:

— Сверх того, что вы уже знаете, мне добавить нечего. Свое семейное дело я вручил вам, и ваше слово для меня — закон. Прошу благосклонного участия ко мне собравшихся здесь стариков и хаджи. Прошу помочь мне избежать позора и беспризорного одиночества на старости лет… — Он махнул рукой и закашлялся. Кашлял он так, что, казалось, все нутро его, как старое тряпье, рвалось в клочья. Какой-то ком закупоривал ему горло. Старик выплюнул на пол кроваво-желтый сгусток и сел, тяжело дыша.

— Ну, а ты, Амдехан, что скажешь? Чем провинился твой муж? Был он несправедлив к тебе?.. — обратился старик в чалме к женщине, сощурив блестевшие насмешкой глаза.

— Нет, особенной несправедливости не проявил: муж как муж. Но я не могу и не хочу больше жить с ним. Я вышла за него не по своей воле: меня продали ему, — тихо и деловита отчеканила Амдехан, не поднимая глаз.

— Но если до сих пор жила, почему не можешь жить дальше? — спросил старик в чалме.

— Жила не по своей воле, не могла уйти потому, что он не давал развода. Терпела. Я ему нужна только как унаутка [22] Унаутка — рабыня. . У него своя жизнь, своя семья. Сыновья его от старой жены уже семейные, значит одиноким он не останется.

Женщина держалась неприступно-холодно.

— А теперь он согласен на развод? — спросил старик в чалме.

— По теперешним законам — этот молодой человек знает (она указала на Биболэта), — если он не захочет дать развода, я могу взять сама.

Слова ее прозвучали смело и необыкновенно твердо. Старик в чалме осекся, смущенно опустил блеснувшие гневом глаза и, чуть помолчав, заговорил притворно-умиротворяющим тоном:

— Е-е-е, красавица моя, не говори так! Здесь нет никого, кто желал бы тебе зла… Вот и твой родственник сидит. Он хоть и молод, — дай аллах ему успеха, — а ума у него больше, чем у старого. Он не чужой, он наш, адыге. Мы, адыге, до сих пор жили заодно, имея свои законы и обычаи и свою совесть друг перед другом. Жили неплохо, не бросали своих обычаев до сих пор и не бросим их, если будет воля аллаха, и в дальнейшем. И тебе мы, собравшиеся здесь старики, советуем соблюдать их. Не всем дается все то, чего они хотят. Ты черкешенка и мусульманка и должна знать стыд — должна мириться с тем, что предначертано тебе аллахом. Надо помнить о загробной жизни: нет человека, который мог бы избежать ее. Сиди на своем месте и не наживай проклятья от людей и аллаха. Вот что находим мы, старики, справедливым сказать тебе! — неожиданно твердо и резко закончил он.

После него эфенди прочел проповедь о страшном суде, о шариате, о соблазнах мира, от которых гибнет человек. Он приводил для убедительности странно-ломкие, пугающие таинственностью, непонятные слова Корана и переводил их на адыгейский язык, как ему вздумается.

Амдехан стояла с низко опущенной головой, упрямо сдвинув брови. Лишь трепетавшая грудь выдавала ее волнение.

— О, эфенди, одно я не понимаю, — воспользовался общим молчанием Биболэт. — Ни вы, ни шариат, ни наши обычаи не говорят почему-то, чтобы молодая женщина имела право устроить свою жизнь так, как ей хочется!

— Побойтесь и вы аллаха! — неожиданно вскрикнула Амдехан. — Разве я хочу уйти от него из-за соблазна! Посмотрите на него и на меня!.. Как я могу жить с ним?

Амдехан сбросила с плеч платок и выпрямилась, отчаявшаяся, уже не стыдящаяся, с безумной гримасой готового вырваться рыдания. Стройная, сохранившая девственные очертания красивая фигура олицетворяла неутоленную жажду жизни.

— Где же ваша справедливость?! — крикнула она и, закрыв лицо руками, вышла из комнаты.

Старики онемели.

— Очень правильно!.. Отчего Харун не знает стыда и не сидит на своем стариковском месте! — произнес опомнившийся Халяхо.

…Темнело, когда Биболэт и Мхамет вышли из исполкома. Они молчали. Каждый по-своему делал выводы из только что слышанного и виденного…

— Валлахи, Биболэт, — уже на улице сказал Мхамет, — ты посадил в лужу эфенди. Но боюсь, что старики будут осуждать тебя.

— Будут, но не все.

— Хорошо, что не было Хаджи Бехукова, вот бы скандал вышел. Ты гостишь у них, но он крепко сцепился бы с тобою.

— Председателя аулсовета не было там? Что-то я не приметил его!

— Нет, не было!.. Да он с ними заодно. Ты, Биболэт, хорошо держал себя. Только не надо было садиться при стариках.

— Стоять, когда есть свободное место, это просто глупо! — живо возразил Биболэт. — Здесь дело не в вежливости вовсе. Вспомни-ка, почему молодому князю или дворянину можно было сидеть при старших?

— Пожалуй, это правда, но все-таки странно как-то, не по обычаю… — задумчиво протянул Мхамет.

После того как по улицам с многоголосым ревом прошли возвратившиеся с пастбищ стада, аул притих в сгустившихся сумерках. Южная ночь пришла стремительно, в окнах то там, то здесь зажглись огни, и сакли в кущах верб и зарослях кукурузы засветились, как лесные избушки. Время ночной жизни наступило в ауле.

В кунацкую Бехуковых понемногу начали стекаться к гостю люди. Самые молодые из них, чуть слышно проговорив: «Фасапши [23] Фасапши — с добрым прибытием. , гость», пожимали Биболэту руку и скромно отступали к двери. Те, что были постарше и лучше знали Биболэта, прибавляли к обычному приветствию какую-нибудь любезность или же шутку. Некоторые из них брали Биболэта за плечи или за талию и, смеясь, пробовали его силу и шутливо спрашивали:

— Ну как, не раскис ты еще в городе? Нет, город на тебя, видно, не действует.

Постепенно кунацкая наполнилась людьми. Посетители рассаживались где попало. Молодые почтительно стояли у дверей.

Величавый и осторожный Хаджирет поместился за столом, напротив гостя. Неподалеку от них сидел добродушный великан Шумаф, про которого ходила шутка, будто он, когда его стали настигать на бегах, легко опередил всех, перешагнув через голову своей лошади. Тут же сидел Шугаиб, незаметный пожилой человек, неизменный посетитель всех кунацких сборищ и великий молчальник. Его печальная фигура, как беззвучный призрак, по вечерам бродила от кунацкой к кунацкой, он присаживался, где веселее и приветливее относились к нему. Так мог просидеть целый вечер, не проронив ни слова, и лишь уходя, обычно с грустным вздохом изрекал несколько слов, выражающих его отношение к тому о чем говорилось в этот вечер. Были тут и еще пять-шесть молодых людей. Мхамет тоже успел уже сходить домой и, справившись с делами по хозяйству, возвратился к своему другу.