Надежда Малыгина - Двое и война

В Сталинграде была Елена Павловна осенью — в начале октября. На склонах Мамаева кургана изумрудно зеленела трава, на клумбах еще цвели цинии, петуньи, табак, георгины, махровые хризантемы и астры, похожие на белых пуделей. Пока она смотрела на город, пошел снег — крупный, пушистый. Он таял на лету, и листва акаций, трава и цветы, умытые им, становились свежее и ярче. Только молоденькие каштаны и уже пожелтевшие клены колыхали ветвями, будто не желая, чтобы снег касался их. Через минуту весь город был затянут белой кружевной метелью — тихой и ласковой. Уже не видно было ни улиц, ни домов, ни Волги, только почерневший влажный асфальт под ногами.

— Георгины это любят. Им теперь самый раз, — говорила вечером женщина, с которой Елена Павловна познакомилась в поезде и которая пригласила ее остановиться у себя. Женщина одна жила в маленьком саманном домишке с крохотным двориком, засаженным цветами. Отгороженный частоколом из прутьев, домишко этот стоял среди многоэтажных зданий, которые, как гулливеры на лилипута, смотрели на него сверху вниз множеством своих окон. И он — кособокий, подслеповатый — выглядел среди них неприлично, как голый урод, и даже прекрасные георгины не могли скрасить этого ощущения.

Утром из-за частых зубцов пирамидальных тополей на другом берегу Волги выкатилось рыжее солнце, поднялось, заиграло в лужах от вчерашнего снега. В близкий приход зимы как-то не верилось. Бакен алой чистоты, легонько покачиваясь на воде, раскланивался с солнцем. На солнечной дорожке, пересекшей Волгу, неподвижно стояла лодка. Человек в ней то сгибался, то выпрямлялся — вычерпывал воду. И Елена Павловна завидовала тому, что он, встречая утро, может держать лодку на проложенной поперек реки солнечной дорожке и с нее может любоваться и водой, и рыжим солнцем, и тополями, и городом. Когда спустя полчаса Елена Павловна снова вышла на берег, Волга была голубой, как летом. Белые чайки с криком носились над водой, касаясь ее крылом. Небо тоже было голубым. Но налетел ветер, зарябил воду, она тут же на глазах налилась свинцом, отяжелела. Зашуршали засохшими листьями клены. Зима, только что казавшаяся далекой, снова приблизилась, стала где-то рядом.

Вспомнились Елене Павловне холодные вокзалы маленьких станций, как близнецы, похожие друг на друга. Даже таблички и указатели нужных пассажирам мест были на них удручающе одинаковы.

Найти одного человека, сгинувшего в войне, — не про это ли сказано: искать иголку в стогу сена? Елена Павловна давно поняла безрассудность своих поисков. И давно хотела она объяснить людям, что это уже не поиски. Это скорее причащение — дорогами, полями, росистыми зорями в лугах и тихими закатами, деревнями с запахами парного молока и стройками с жирафовыми шеями башенных кранов, братскими могилами с фанерными тумбами, увенчанными алой звездой, и памятниками на городских площадях, и шумом этих городов, и сиянием их огней, и ночной тишиной сельских мест. Это — как очищение от суеты и мелочности. И разве такое объяснишь? На нее смотрят печально и жалостливо, как на больную, а она — сколько нашла она в этих поездках такого, без чего теперь, кажется, невозможно жить!

За стеной гудел телевизор. Зоя и Вася, обнявшись, сидели в одном кресле и, выключив звук, смотрели фильм. Елена Павловна вышла, посмотрела с минуту на экран. Узнала:

— «Люди и звери»… Мы же видели эту картину в «Буревестнике», когда он открылся. Забыли?

— Нет, просто — интересно, — ответил Вася.

— Спокойной ночи, — сказала им Елена Павловна.

— Спокойной ночи, — ответил Вася. — Мы немножко посмотрим, — не то спросил, не то просто сообщил он. Зоя молчала. «Все, точка», — окончательно решила Елена Павловна. Постелила постель, легла. А сама подумала: «Вдруг Ваня скитается где-нибудь по заграницам, как этот человек из кино? Конечно, можно поставить точку на поисках. Я ее, верно, уж поставлю. А запретить себе верить, надеяться, думать — разве могу я такое?..»

В окно падал лунный свет — мутный, сизый.

Босая, в ночной рубашке, пришлепала Зоя:

— Можно, мам? — Юркнула под одеяло. — Как на печи. Помнишь, когда я первый раз к тете Тоне не пошла ночевать?

— Помню.

Они долго молчали.

— Ма, — зашептала вдруг Зоя, — мы с Васей сейчас смотрели картину, и я все думала: а может, он в Бразилии? Или в Аргентине?..

— Я и сама про это подумала.

— Сколько мы читали: и в Скандинавские страны, и в Италию, и во Францию, и даже в Австралию попадали наши люди. Живут. Может, семья, дети…

— Конечно. Но ты пойми, — оживившись, тоже шепотом подхватила мать. — Было бы, должно быть, извещение: «Пропал без вести». Или: «Находился в плену, теперь неизвестно где…» Ума не приложу, — сказала она, помолчав. — Двадцать пять лет думаю все об одном и не могу приложить ума.

— Ма, а может… в танке? Или раненого… «тигры» раздавили?

— Всякое могло статься. Но я чего хочу? Знать хочу, доченька. Пусть гусеницами искромсан, пусть осколком сражен или пулей. Но кто-нибудь же видел это? Знать я хочу, если он погиб.

Они лежали и думали, каждая о своем, а по существу — об одном и том же. «Интересно, я так смогла бы?» — спрашивала Зоя, ставя себя на место матери. И признавалась, что нет, не смогла бы столько лет ждать и надеяться. А Елена Павловна глядела на белеющее в темноте лицо дочери и не решалась посоветоваться с нею: Зоя все еще — а сейчас, лежащая у нее на руке, особенно — казалась ей ребенком. «А для родителей они и в девяносто лет детьми останутся», — подумала она. Приподнялась на локте, выложила мысль, вновь возникшую после репортажа по телевизору из госпиталя, взбудоражившую и обнадежившую ее:

— А может, какая женщина приютила его, изувеченного? Только ведь и я бы не отказалась. Зря он, если так. Ты, Зоя, не подумай обо мне худо, я бы мешать им не стала. Да и прав у меня таких нету — не муж мы и жена. Но, чтобы умереть спокойно, знать мне надо: или погиб он, или живой, устроен в жизни и относятся к нему, как он того достоин — с любовью. А если уж убитый или умер от ран, то где? Может, могилка сохранилась?

Елена Павловна легла на спину — руки под голову.

— Надо мне это знать, доча. Иначе до самого смертельного часа не успокоюсь.

— Ма, — помолчав, шепнула Зоя, — брось все это, а? Сразу. Реши, и все. И мысли тоже, а? Ты не сердись, пожалуйста…

— Да, да, Зоинька, решила я уж — точка, конец. Да вот, видишь. Не ездить никуда — это еще можно, хоть и трудно — ведь привыкла, тянет. А вот мысли… Тут не заказано. «И знала-то я его всего четверо суток, — подумала Елена Павловна, — из которых двое, если сложить смены в одну, была на заводе. Но вот засел он в моем сердце на всю жизнь…» Она припомнила его глаза, улыбку, жесты, слова. И то, как поцеловал он ее руку. И как глядел на нее на станции. И как вел ее за эшелоном, обняв за плечи. «А Зойку как в охапке держал? Прижал к груди, будто варежку, лицом в нее уткнулся. И письма… Конечно, и смерть, если уж он погиб, должна быть у такого человека высокая, мужественная…» Елена Павловна вздохнула тяжело и, подтянув одеяло, укрыла дочерины плечи. Поцеловала ее в один глаз, в другой.