Надежда Малыгина - Двое и война

— Могу быть спокойной только тогда, когда свое дело сделаю сама, — так же сухо проговорила я. И тут же обругала себя: ну зачем так-то? Желая восстановить заданный гостем чуточку шутливый тон разговора, с извинительной улыбкой скользнула взглядом по его лицу. И сразу будто остановилось, придавленное чем-то тяжелым, сердце: ты! Отчаянно забухало в груди: ты? Что за наваждение?.. На меня и в самом деле смотрели светлые, в длинных, загнутых кверху ресницах глаза — твои глаза! И седые виски, и проседь в пышной шевелюре… И такой же, как бывал у тебя, досиня выбритый подбородок… И едва приметный румянец на щеках… И тонкие, волевые, резко очерченные губы…

Я читала полосы — статьи, очерки, фельетон, стихи, — но ничего не понимала. Видения прошлого уже теснились перед глазами. Я гнала их прочь, и они отступили на время и теперь маячили в отдалении, как корабли на рейде.

Взяв освободившуюся полосу, Ванин подсел к столу. Я взглянула на него подольше, повнимательнее и разочарованно отметила, что он ничем, совершенно ничем не похож на тебя. Ресницы вовсе не длинные. И со светлыми, должно быть выгоревшими, концами. И совсем иной овал лица. И глаза какого-то сероватого цвета, только ободок вокруг зрачка светлый, почти голубой.

Но вот, спросив о чем-то, он поднял веки, и меня вновь обдало ощущение его сходства с тобой.

Белозубая ученица пришла за полосами, унесла их. Впереди были три часа, пока отольют матрицы и сделают первые оттиски газет. Три часа… Память всегда воскрешает прошлое в свободные минуты. А подхлестнутая чьим-то сходством с тобой, она заберет в свой полон в любую минуту, не считаясь с тем, что мысли в это время заняты другим. Придет и вытеснит все. И я вновь уйду в прошлое, к тебе, живому.

Я уже научилась вспоминать тебя без боли. Но в ту ночь мне нестерпимо хотелось плакать — припасть к теплой груди человека, заставившего вспомнить тебя, и наплакаться вволю.

…Ему нелегко далась моя любовь. Он оттаивал, отогревал каждую частицу моего «я». Сначала во мае возникла благодарность. Потом, через несколько лет, я оценила силу и благородство его чувств. Он тоже фронтовик и знает о тебе все. И все связанное с тобой, святое в памяти моего разума, моего сердца, моей души, свято и для него. Я, кажется, люблю его. Только это другая, спокойная любовь.

Годы, годы… Теперь я много старше тебя. И хотя вмещенное в границы человеческой жизни неизмеримо, а моя жизнь, как солдатский вещмешок, набита лишь самым необходимым, так много хочется еще успеть.

Время быстротечно, и ценность его — увы! — люди познают лишь в зрелом возрасте. Но как много бы я ни жила, сколько важного ни сделала бы, четыре фронтовых года останутся самым главным в моей жизни, а наш с тобой год — самым счастливым. Счастье измеряется не комфортом и удобствами, а числом трудностей, которые человек преодолел, и моя жизнь была и остается счастливой.

— Счастливой? Чем же? — удивится, быть может, кто-то. — Война, кровь. Шара, холод, голод. Гибель любимого человека и гибель товарищей. Контузии, раны. Пожизненная инвалидность. Многие годы одиночества. Не кощунственно ли величать это счастьем?

И все же я счастлива! Счастлива и горда, что была на самой передовой линии войны и знала одно святое и главное слово жизни: НАДО! Теперь я твердо знаю: какие бы испытания ни выпали на долю человека, он будет счастлив, если не согнется, если в нем не угаснет уважение к этому слову и готовность выполнить то, чего оно требует.

По напряжению сил, физических и духовных, даже один бой значит порой больше того, что может пережить и перечувствовать человек за всю свою мирную жизнь. Сколько же жизней прожили мы, если были на нашем пути Одесса, Севастополь, Сталинград, если с тяжкими боями и тяжелым сердцем отступали мы до Волги, а потом смогли повернуть обратно, погнали врага и дошли до Берлина и Праги?

Я счастлива и горда, что полной мерой делила со всеми беду народную, не выбирая места теплее и безопаснее, куска послаще да побольше, и делала свое маленькое дело так, что даже наедине с собой мне никогда не доводилось испытывать угрызений совести.

Я счастлива, что встретила в жизни тебя. Отблеск этого счастья живет во мне — его не угасить, не заглушить. И даже в том непомерно тяжелом и страшном, что видено, пройдено, пережито, есть своя сила: беды закаляют, а это не так уж мало.

Я счастлива, что не была ни ленивой, ни равнодушной, ни жадной, не взирала на окружающее со стороны, не считала своих обид и заслуг, и если завидовала, то лишь тем, кто сделал больше, чем я, у кого есть чему поучиться, чтобы завтра сработать столько же, а может, и больше того.

Я счастлива в кипящем водовороте жизни, в ее горестях и радостях, в том, что дела потруднее, ноша побольше да заботы погуще и теперь не обходят меня, а трудные дела интересно одолевать. Радость победы, большой и маленькой, возвышает человека.

В частые бессонные ночи я подвожу итоги прожитому и боюсь только одного — не успеть.

…Ты стоишь подле землянки. На тебе ватные брюки, меховая безрукавка. Шапка сдвинута на лоб и чуточку набок. Вокруг сугробы снега и высокие сосны брянского леса. Толстый слой снега лежит на крыше землянки, а над нею — срезанная снарядом и обгоревшая сосна. Одна из тех, про которую поется в песне. Ты глядишь прямо в мои глаза, и мне кажется, что ты живой, а я не дождалась тебя.

— Прости меня, мой давно погибший любимый! Прости!

Я говорю так и сама не понимаю, за что ты должен простить меня: за то ли, что я изменила своей прежней одинокой жизни, или за то, что годы, прошедшие после войны, жила так, а не иначе. Все равно — прости…

Май 1969 г.