Надежда Малыгина - Двое и война

И вдруг я, столько лет жаждавшая встречи с ними, поняла: мне страшно. Страшно, что они будут говорить о тебе как о моем муже. А я после войны никогда и никому не говорила об этом. Потому, что есть Шурик. И Зина, его мать, навряд ли сказала сыну, что вы перед войной разошлись. Зачем? Ведь это, в сущности, такое пустячное признание могло омрачить память об отце или, наоборот, навести сына на мысль о том, что в разводе виновата она, мать. Дети всегда в таких случаях винят одну из сторон.

«Твой отец погиб на фронте» — так, конечно же, должна была сказать Зина Шурику. И если у нее другой муж, она объяснила: это — твой отчим.

Так думалось мне. И потому, когда в разговоре с однополчанами заходила речь о тебе, я называла тебя, как чужого, — «подполковник», «комбат». Сердце переворачивалось от нелепости этих спокойных, холодных слов. И — боже мой! — что обо мне думали ребята, свидетели нашей любви? Но мысль о Шурике поддерживала меня, давала мне силы не считать себя твоей вдовой.

Читаю надпись на карточке, сделанную тобой во Львове, и до сих пор ловлю себя на чувстве грусти, окрашенном радостью: «Любит!» Будто ты в командировке в соседнем городе…

Но однажды все рухнуло. Подруга прочитала написанные тобой слова, задержала взгляд на твоем лице.

— Это человек, которого ты любила, — сказала она, хотя я никогда не посвящала ее в тайну наших с тобой отношений. Спросила: — Он погиб?

— Да.

— А почему здесь написано «любил»? Разве он знал, что погибнет?

— Ну что ты? — Я взяла карточку, перечитала надпись. Да, здесь написано — любил: черточка от твоего имени проходит через букву «т» и делает ее похожей на «л». Но как же я не замечала этого раньше, в течение многих лет? А может, ты действительно чувствовал, что погибнешь? Тебя и так называли счастливчиком: Орловско-Курская, Каменец-Подольская, Львовско-Сандомирская операции — в других батальонах за это время уже по два-три комбата сменилось… Ты смеялся в ответ:

— Немцам всегда одного дня не хватает, чтобы разделаться со мной: мои орлы досрочно громят их.

Да, сорок четвертый — не сорок первый…

А «любил»… Что ж, теперь это слово звучит, как и должно, — в прошедшем времени.

Готовлюсь к свиданию с прошлым. Группа ветеранов — среди них и Сильвестр Проскурин — отправляется по местам боев. Еду с ними.

И вот та самая дорога, по которой четверть века назад мы везли тебя во Львов. Иногда хлестнет сердце похожесть осевшего в памяти с тем, что мелькнет за окном машины. Хочется остановиться, осмотреться, вспомнить. Но я не одна. И автобус несется без остановки. Наконец Львов… Улицы, улочки, переулки, площади — все такое знакомое! И вместе с тем незнакомое… Что-то угадывается смутно: вот вроде бы та же часть улицы и арка, под которую я втаскивала раненых. Но вот еще одна точно такая же арка… Вот улица, похожая на ту, по которой мчались две наши «тридцатьчетверки», а навстречу вылетел из-за угла немецкий танк, и передняя «тридцатьчетверка» на полном ходу схлестнулась с ним… И эта, углом выходящая улица, тоже очень знакома… А может, я найду улицу, дом и железные узорчатые ворота того двора, в котором мы остановились, когда привезли тебя? Так хочется стряхнуть туман давности и узнать, узнать улицы, переулки, здания — все!

Вдруг я увидела впереди мраморный, сияющий белизной полировки столб. Памятник Мицкевичу!

— Это площадь! Где-то здесь стояла машина Саши Мерзлова и била по немецкой пушке! — закричала я, хотя это могло интересовать только Сильвестра Проскурина — он один из нашего батальона. Потом я долго ходила вокруг площади — искала, где стоял Сашин танк. У Саши был ранен заряжающий, и я тащила его. Куда? Не помню… Раза четыре обошла я площадь, так и не узнав ничего. Остановилась под часами, чтобы в последний раз окинуть взглядом окружающее. И вдруг, сделав шаг вперед, увидела все таким, каким оно запомнилось: и площадь, и многоэтажное здание с круглыми куполами и башенками на крыше напротив, и фигуру поэта, и крылатую фигуру осеняющего его Вдохновения, и сияние гладкой округлости беломраморного столба. Вот где, оказывается, находился танк! А вовсе не на углу!

Я уже знала, что могилы воинов — и твоя тоже — перенесены на Холм Славы. Накануне мы заказали венок. Возложить его товарищи поручили Сильвестру Проскурину и мне.

И вот мы подымаемся на холм. Надгробия, надгробия… И на каждом имя захороненного. Ряд за рядом обходим мы могилы наших друзей. Узнаем. Вспоминаем. А где же твоя могила? Здесь ли она?

Передав венок идущему позади, я бегу в обратном направлении, чтобы быстрее других увидеть на скошенной плоскости камня твое имя. Сердце колотится так, что, кажется, стук этот услышат все, кто находится на холме, — и мои товарищи, и группа экскурсантов, окруживших памятник разведчику Кузнецову и слушающих рассказ экскурсовода о нем.

Наконец еще издали увидела я буквы, образующие твою фамилию. Подбежала, прочитала — раз, другой. Дата гибели не верна. Ты погиб тремя днями позже… И все. Волнение улеглось. Только в голове стучит, повторяется одно и то же странно спокойное: «Под этой плитой лежит то, что осталось от тебя…» А ведь еще две или три минуты назад я бежала с громко бьющимся сердцем, задыхаясь…

Подошли остальные. Кто-то ощупью нашел мою руку, потянул ее к железному ободу венка: держи, мол.

— Ну и что будем делать? — спросил кто-то. — У нас всего один венок — мы считали, что здесь одна братская могила, в которой покоятся останки всех наших товарищей.

— Прошу слова, — говорит Сильвестр и помолчав, произносит речь: — Полк, батальон — основное ударное звено минувшей войны. Комбат — один из тех, на чьи плечи легла самая большая тяжесть войны. Наш комбат был, может быть, самым лучшим из всех комбатов. И потому венок на могиле нашего комбата явится символом нашей памяти о всех погибших однополчанах — и солдатах, и офицерах…

Слушаю Сильвестра, смотрю на высеченные в камне, покрытые золотом слова, означающие для меня так много, и не могу понять, почему все во мне так спокойно?

Поздно вечером, почти ночью, когда, навспоминавшись, все ушли спать, я возвращаюсь сюда с букетиком осенних, пахнущих застоялой водой цветов. Я хочу положить их от себя. От одной себя. Я хочу волнения. Но волнения по-прежнему нет.

Ярко горят фонари. На холме — никого. Постелив газету, я сажусь на асфальт. А в душе все так же торжественно-свято, но спокойно и тихо, как днем. Надгробная плита, буквы на ней и даже чистота асфальта вокруг — все такое незнакомое. И все это вызывает странное ощущение, будто мы положили венок на могилу Неизвестного. Нарочно вспоминаю, как везли мы тебя, как хоронили в Стрыйском парке… О, Стрыйский парк — вот куда мне надо!

Сбегаю с холма вниз, загораживаю путь машине с зеленым глазком.