Надежда Малыгина - Двое и война

У нас не было последней, самой последней минуты.

Вот я снова в батальоне. А тебя нет…

Лечь, лечь… Можно бы пойти в палатку, но рядом с нею истоптана трава: там стоял гроб и бригада прощалась с тобой.

Слышу, кто-то спрашивает:

— Не видели Любу? Генерал вызывает.

Но слова не касаются сознания.

— Найдите Любу! — громко требует другой голос.

— Не кричите, в машине она, — едва слышно произносит кто-то.

Только теперь сознаю: ищут меня. Что, что еще может случиться после всего уже случившегося?

Брезентовая дверь машины приоткрывается. На ступеньках лестницы появляется писарь батальона Никита Малов, сутулый, в очках ефрейтор:

— Люба, вас вызывает генерал. Что-то очень важное!

— Ну здесь я, здесь. Сейчас приду!

— Так ведь генерал, — оправдывается Никита.

Иду, кажется, из последних сил. Генерал Северинов подымается навстречу, подает мне напечатанное на машинке письмо с крупными типографскими буквами поверху. Несколько раз перечитываю текст и лишь потом, наконец, понимаю смысл написанного: «Надлежит явиться в Москву для получения нового назначения…» Это тебе надлежит явиться!

— Я и полковник Молодцов, — объясняет генерал, — ехали сюда, чтобы вручить вашему мужу высокую правительственную награду: орден Ленина. Но… так получилось… Война… Вручаю вам выписку из Указа Президиума Верховного Совета СССР…

Так вот, оказывается, откуда взялся орден Ленина!

Держу в руках выписку из Указа, опоздавшее предписание, атласную подушечку с твоими наградами, а в мозгу бьется одно и то же: «Надлежит явиться в Москву… Надлежит явиться в Москву…»

— Может, у вас есть какие-то просьбы? — спрашивает Северинов.

— Нет, товарищ генерал, просьб нету.

Полковник Молодцов стискивает мои плечи:

— Держись, девочка!

А я уже не могу держаться. Хочется уткнуться головой в грудь этому огромному человеку, твоему давнему другу, и выплакаться.

Командование батальоном принял майор Попов. Говорят, временно. А мне хочется, чтобы постоянно. «Хороший, душевный человек. И представь, в боях показал себя отличным командиром-строевиком. Вот кого комбатом сделать!» — говорил ты мне еще под Коломыей. Теперь он комбат…

Отдых и формирование. Спокойные солнечные дни притуманены близостью осени. Лес обдает нас грибной свежестью. Запахами буйного разнотравья веет с нескошенного луга. Медлительно-величаво несет свои воды небольшая речушка с дремучими зарослями ежевики по берегам. Если бы произошло чудо и ты вдруг оказался жив, мы с тобой, разувшись, бродили бы сейчас по воде у берега, собирали ежевику, приглядывались к пчелам на цветах и к самим цветам: как мудро и красиво они устроены! Как мудро и красиво все в природе! А ты погиб…

Любое проявление жизни вызывает во мне эту мысль.

«Хорошо, — думаю я, — что Степанида Максимовна умерла. Наверное, это мучительно — пережить своего сына? А каково будет дяде Корнею узнать, что тебя нет? Где теперь он, твой старенький голубоглазый отец-мастеровой? Где Алешка?..»

Я радовалась, что не знала, где они, и потому избавлена от тяжелой необходимости сообщить им о твоей гибели. А дяди Корнея уже не было, его расстреляли немцы за связь с партизанами и за сына — командира Красной Армии. За тебя. И Алешки не было: при налете вражеской авиации он прикрыл собой своего командира. Я узнала об этом только после войны. А в те дни мысли мои часто натыкались на имена: Корней Леонтьевич, Алешка, Шурик. Особенно часто думала я о Шурике. Ты погиб. Но где-то на земле живет существо, похожее на тебя, — твое продолжение, твой сын Шурик…

Счастье и несчастье — они идут об руку. Тогда, в Подмосковье, рассказывая, какая дорога свела нас с тобой, я все повторяла, удивленная необычным стечением обстоятельств:

— Если бы наш Батя остался жив, мы с тобой, наверное, не встретились.

— Сколько лет было вашему Бате? — спросил однажды ты, и по тому, каким отчужденным тоном задал этот вопрос, как внимательно разглядывал несуществующее пятно на гимнастерке, я поняла: ревнуешь. Удивилась:

— Неужели ревнуешь?

— Нет. Но все-таки, сколько лет ему было?

— Глупенький-глупенький! Батя еще в гражданскую воевал. Седоголовый, в морщинах…

— Не седей меня, наверное, — буркнул ты и ушел. И весь следующий день избегал встреч со мной. Мне было лестно: ревнуешь, — значит, любишь. А теперь вот снова колыхнулось чувство вины: погиб человек, которого я сама считала отцом, а печаль не вечно жила в моем сердце. Неужели и это горе пройдет бесследно?..

Год, один только год были мы вместе. Как мало. И как много — год жизни на войне. Это даже странно называть жизнью. Атаки. А порой тяжкие, горькие отступления. И новые, еще более яростные атаки. Бои — в уличных сплетениях незнакомых городов, на дорогах, в полях, в лесах. Марши, тяжелые, как бои, — с бомбежками, с пикирующими на танки «юнкерсами». Разведки боем. Бои в оперативной глубине, когда ночью бесшумно втягиваемся мы в заранее пробитую в обороне противника брешь и потом носимся по его тылам, давя, кромсая, уничтожая штабы и технику, нарочно усиливая в себе радостную приподнятость от своего лихого, дерзкого рейда и подавляя настороженность, вызванную ощущением смертельной опасности, настороженность, которая мешает, сковывает, а следовательно, уменьшает шансы на победу, на жизнь. Это — война.

Мы не знаем, не считали, сколько было боев. Смерть витала над нами, над нашими танками, не отставая, и мы должны были делать свое дело, не думая о ней. И сколько раз коршуном бросалась она на каждого из нас и, обманутая, снова взмывала вверх, чтобы неотступно следовать за нами. А как часто невозможно было успеть! И сколько раз сжималось сердце и до онемения стискивались челюсти: горит машина и нельзя помочь…

Теперь мы часто говорим — жестокая война. И нам, бывшим санитаркам, кажется, что одна из самых страшных сторон ее жестокости состояла именно в том, что иногда невозможно было кому-то помочь. Случалось, во имя успеха боя члены экипажа не могли потратить несколько минут на то, чтобы перевязать истекавшего кровью товарища, своего друга, помочь окруженному врагом танку, прикрыть огнем пулемета выскочивших из горящей машины. И кто знает, сколько погибло таких, к кому невозможно было вовремя прийти на помощь? Наверное, это про них сказано: жертвы войны…

Даже один бой сближает бойцов так, что они узнают друг друга полнее и вернее, чем если бы прожили рядом, в «гражданке», целую жизнь. А год на войне — это сгустки многих человеческих жизней и судеб, сплетенных воедино. И потому, как долго бы я ни жила, какие бы люди ни входили в мою жизнь, наш с тобой фронтовой год навсегда останется главным в ней, священным в моей памяти и в памяти моего сердца.