Надежда Малыгина - Двое и война

По обе стороны дороги стоит строй тех, кто простился с тобой здесь, другие сидят в грузовиках — они поедут во Львов.

Теперь будет легче: дорога, ты и я. Никто и ничто не помешает мне думать о тебе, прощаться с тобой.

Подходит замполит, обнимает меня за плечи: наверное, хочет что-то сказать. Нет, он ведет меня к легковой машине командира бригады.

— Садись.

Я поворачиваюсь к грузовику. Майор заступает дорогу.

— Ну хорошо, хорошо, — говорит он. — Только зачем наверху? Садись в кабину. Дорога длинная, в кузове измучаешься. И гроб закроют. Надо закрыть.

А Петя Воронец уже подымает последний, задний борт. Бегу к его машине:

— Петя, подожди!

— Давыдовская! — резко окликает замполит.

— Ладно уж, товарищ майор, — говорит Жора Прокопьев. — Пусть. Я тоже поеду здесь. — Он запрыгивает в кузов, подает мне руку.

— Зачем, Жора? Дайте же мне побыть одной.

— Еще табуретку! — кричит Жора, не слушая меня. Кто-то мечется вокруг грузовика, знакомым голосом твердит:

— На табуретках высоко. Качать будет. Надо что-нибудь пониже. И мягкое. Бушлаты! Тащи бушлаты! — И умоляет: — Погодите, товарищ майор! Сейчас бушлаты принесут! — Это Коля Таранов, твой башнер.

Фельдшер батальона, старший лейтенант, протягивает Жоре флакон с нашатырным спиртом. Ну почему, почему они ждут от меня обмороков, рыданий?

Хочется осмотреться, чтобы запомнить, как было все в ЭТОТ день, но трудно поднять воспаленные веки. А главное, совестно: кажется, взгляды всех устремлены на меня, все недоумевают, почему я не уронила ни одной слезинки, и осуждают меня за это. Горе бушует во мне, как пламя высоких костров, что, достигнув вершины Ай-Петри, зажигали мы там ночами, а я изо всех сил стараюсь скрыть это. И стыжусь, что скрываю. О, человек, ты сам для себя непостижим!

Прошло совсем мало времени — час, два, может быть, три, но теперь я понимаю: самое трудное — дорога. Я хочу взять твою руку, губами коснуться твоего лица, твоих закрытых глаз, хочу запомнить и сохранить навсегда ощущения последних прикосновений. Но ты все меньше и меньше походишь на себя. Со страшной прикованностью смотрю я на человека в гробу и хочу, чтобы дорога кончилась, чтобы тебя скорее опустили в могилу.

На коротких остановках замполит выскакивает из кабины, встает на колесо, с тревогой глядит на тебя и требует, чтобы я пересела в другую машину.

— Ну зачем, товарищ майор?

Он молчит, сердится. Спрыгнув с колеса, косится на знойное солнце.

— Хоть бы туча заслонила его… Забить? — не то спрашивает кого-то, не то сам с собой советуется замполит.

— Чего уж тут, — уткнувшись взглядом в колени, вздыхает Жора.

— Жми вовсю! — приказывает майор Пете.

У въезда в город колонна подтягивается, перестраивается. Жора Прокопьев и майор Попов помогают Пете Воронцу опустить борта грузовика.

Наша машина проезжает вперед, за нею пристраивается грузовик с венками и фанерной тумбой, увенчанной красной звездочкой. На тумбе белеет овал: в нем — твоя карточка. А я и не видела ни памятника, ни венков, ни карточки…

По городу машины идут медленно-медленно. И я еще жива. Вероятно, сердце, чтобы не разорваться, мозг, чтобы не помутиться, нервы, чтобы не сгореть, не испепелиться, когда кажется, что уже все, конец, умеют отключаться и ставить себя на предохранитель.

Полутемный, выстланный булыжником дворик стиснут разновысокими домами с множеством равнодушных, как рыбьи глаза, окон.

— Отдохните, — говорит мне генерал Северинов.

— Пойдем, я тебя провожу. — Полковник Молодцов берет меня за локоть. Как слепые, долго идем мы по пустынному коридору и наконец оказываемся в чистенькой кухоньке с окном во двор. Хозяйка, в аккуратном клетчатом платье, в белоснежном фартуке, открывает дверь в просторный зал, где на большом кожаном диване приготовлена постель.

— Может, пани желает кофе? — предупредительно осведомляется хозяйка.

— Да, да, пожалуйста, — поспешно киваю я и иду за ней: из окна кухни видна машина с тобой.

Полковник задерживает меня:

— Кофе можно принести сюда.

— Нет, нет, не надо!

Я смотрю в окно. Гроб уже хотят накрыть крышкой — я не думала, что это случится так скоро. Я должна, я хочу еще раз взглянуть на тебя!

— Зачем, Люба? — спрашивает Молодцов и загораживает мне дорогу.

— Пустите!

Он отходит и молча идет следом за мной.

Гроб закрывают. Вот оно, самое страшное…

Ротный Семен Кузнецов, на танке которого тебя вывезли из последнего боя, спрыгнув с грузовика, достает из портсигара папиросу. Руки его дрожат, и папироса никак не может ткнуться в огонек зажигалки, поднесенной Жорой Прокопьевым.

Родной город. Родная деревня… Мы привыкли считать родными город или деревню, где родились, росли, начали ходить в школу, где имели первых друзей. Война расширила эти понятия. Дорогими, как трудные приемные дети, которые тем дороже, чем больше сил затрачено на них, стали для нас города и деревни, освобожденные от врага в самых тяжелых, кровопролитных сражениях. Львов стал для меня родным вдвойне: в земле этого города, за который мы дрались, покоится то, что было тобой.

Солдаты, где бы они ни сражались — на севере, юге, западе, — все родные по одной общей фронтовой судьбе. Боевое родство однополчан — тех, кто шел через войну рядом, бок о бок, плечо к плечу, — еще более близкое и дорогое. Сколько же значил для меня ты, родной не только по нашей фронтовой — отдельной и общей — судьбе, но и потому, что мы любили друг друга?

Тебя нет… Слова эти, будто намотанные на колесо, бесконечно звучат в голове.

Я еду в машине генерала Северинова. Северинов, Молодцов, ты… Вас, боевых друзей по сорок первому году, было трое. Теперь — двое…

Из машины виден кусок неба — голубого и чистого. Зелены холмы и луга, цветут цветы. Стремительно и низко, перед самым радиатором, проносится стая воробьев… Та же дорога. Те же машины мчатся обратно. Но теперь все по-другому. Удивительно и странно. К этому нужно еще привыкнуть. Привыкну ли я? Мой мир как тоннель. Он сузился до предела — до одной мысли о том, что тебя нет. Час твоей гибели надвое располосовал мою жизнь. А в жизни миллионов людей все идет, как прежде, хотя мир без тебя, конечно же, стал беднее. Потому что жизнь человека тоже целый мир, его маленькая История. Тесно сплетенная с Историей многих, она составляет Историю общества, эпохи.

Дорога длинна, и память услужливо подает картины происшедшего в последнюю минуту нашей маленькой с тобой Истории, в самую последнюю ее минуту.

…Ночь. Приглушенно рокочут моторы танков, готовых выйти на исходный рубеж. Отсюда по сигналу ракеты наша танковая рота войдет в подготовленный для нее коридор в линии вражеской обороны. «А может, все-таки послать санитара из той роты, которая остается?» — изменив себе, спросил ты. Ты боялся за меня! Ты так боялся, что только крепко-крепко сжал мои пальцы и, не простившись, ушел в голову колонны. Мы с самого начала загадали так: не прощаться перед боем, если даже придется действовать на разных участках. Не прощаться — будто не расставаться. Значит, все кончится хорошо. Но в этот раз мне очень хотелось, чтобы ты ушел по-другому: засмеялся бы, сказал что-нибудь, назвал бы меня глупышкой. «Комбат!» — тихонько окликнула я, желая вернуть тебя. Наверное, ты не расслышал. А теперь я не могу простить себе, что не вернула тебя, не посмотрела в твои глаза, не запомнила выражение твоего лица, движение твоих губ. Ведь хотела же!