Надежда Малыгина - Двое и война

Эти сны тяжелы, как бои. И мы, погибшие сегодня, воскресаем в завтрашнем сне, чтобы снова воевать и снова громить врага.

И лежит в наших сердцах ни с чем не сравнимый сплав горького, пронзенного болями и радостями войны счастья, и, вспоминая пройденное, мы вновь переживаем фронтовую слитность сердец, мыслей, действий.

И разве это так уж плохо — вспоминать, как брали мы высоты и как, отбивая у врага города и деревни, леса и поля, покоряли высоты Мужества, Долга, Верности, Дружбы? Нет, нам нельзя без встреч и воспоминаний. Ведь мы, однополчане, — да простят нас близкие! — самые дорогие друг для друга люди: родные по фронтовой судьбе!

Спустя много лет после войны ветераны нашей танковой бригады собрались в День танкистов в том самом городе, где бригада формировалась. Бывший батальонный писарь Никита Малов примчался с аэродрома с опозданием. Из президиума торжественного собрания я увидела, как шел он по залу, как сел в третьем ряду.

Я сразу узнала его, такого же длиннорукого, сутулого, только теперь уже располневшего. Он тоже узнал меня, безмолвно, восторженно ахнул и, прикрыв веки, изобразил крепкое рукопожатие. На протяжении всего собрания я взглядывала в его сторону, и губы мои невольно растягивались в счастливой улыбке: Никита! Наш очкарик-ефрейтор! Единственный из батальона, с кем дошли мы до победного дня…

В перерыве Никита подбежал к сцене, я прыгнула в его распахнутые руки, завертела, закружила его, неловкого, неуклюжего, потащила искать ребят, которые прибыли в наш батальон позже — осенью 1944 года, на сандомирском плацдарме.

— Ты, конечно же, помнишь их? Должен помнить!

Мы нашли ребят, всех пятерых, и концерт ансамбля военного округа смотрели и слушали вместе. Впрочем, концерт только мешал нам. Нашу память штормило, и нам хотелось одного — вспоминать. И мы вспоминали, вспоминали…

Мы с Никитой оказались в разных гостиницах, и после концерта он провожал меня.

— Ну, как ты живешь? Где? Чем занимаешься? Есть ли семья? Какая? Рассказывай! Все-все по порядку! — потребовала я.

— Живу в Москве, — ответил Никита. — Физик. Профессор… А, чепуха все это, — махнул он рукой и, остановившись, взял меня за плечи. — А я ведь все еще люблю тебя…

— Сумасшедший!

— Ну и что? Я люблю тебя!

— Слушай, Никита! Нашел ли ты кого-нибудь из наших? Переписываешься? Видишься? И расскажи о себе! Физик, профессор! Черт знает что…

— Хорошо, слушай… — Он начал говорить о проблемах, которыми занимается, и говорил нарочно запутанно, научным языком. Я слушала терпеливо, хотя ничего не понимала. И тогда он опять оборвал рассказ: — Все к черту! Я люблю тебя!

— Это несерьезно, профессор!

— Почему?

— В нашем возрасте объяснение в любви обязывает.

— Я холост.

— Наука?

— Нет.

— А что же?

— Люблю тебя! — Он произнес это так упрямо, с такой силой недоумения перед моим неверием, что я вспомнила: вот так же признавался он мне под новый, сорок пятый год. Он вызвал меня из землянки, где только что с командирами машин, взводов, рот я выпила за тебя, за нашу вечную память о тебе.

— Что, Никита? — спросила я. Он поправил очки. Сказал, будто признался в чем-то страшном:

— Знаешь, я люблю тебя.

— Не смей! — закричала я.

— А что делать? Я люблю тебя. И его любил, — со вздохом произнес он. — Потому и не мог выдать…

— Не смей, не смей! — уже сквозь слезы кричала я. Он смолк виновато. Однако, прежде чем, уйти, тихо, но упрямо повторил:

— Я люблю тебя. Если хочешь, я повторю эти слова через год, через десять, через двадцать…

Я убежала, испуганная, тревожно взволнованная.

Точно так же и то же самое говорил он в Берлине, когда мы фотографировались на ступенях рейхстага. Он появился откуда-то сзади и, наклонившись с верхней ступени, шепнул на ухо:

— Люблю, и все!

К тому времени, когда мы встретились после войны, в День танкистов, я устала от одиночества. И подумала: «Вот возьму и выйду замуж! Все-таки семья…»

Вечером следующего дня на банкете Никита нашел меня и перебазировался за наш шестиместный стол, ограниченный с трех сторон кожаными диванами. Кажется, я даже кокетничала. Во всяком случае, несколько раз поймала себя на том, что много смеялась, незаметно для других гляделась в зеркала, вделанные в высокие спинки диванов, и отмечала, что такая — раскрасневшаяся, с высоко взбитой прической, в нарядном костюме — я, наверное, еще могу понравиться…

Зал гудел разговорами. За столиками в разных местах вспыхивали и гасли, прерванные воспоминаниями, фронтовые песни. Что-то играл аккордеон.

— Помнишь, как мы фотографировались на ступенях рейхстага? — спросил Никита.

— Да, — ответила я и решила, что сейчас самая подходящая минута для того, чтобы сказать Никите заранее приготовленное: «Можешь назвать меня женой…»

Я доверительно взяла его за пуговицу рубашки и вдруг испугалась, ощутив под пальцами его пухлую грудь. В памяти тревожно и жарко всколыхнулся августовский день сорок четвертого года, дорога во Львов и ты — в гробу…

— Простите, я ухожу, — сказала я товарищам и заторопилась из-за стола. Никита, тоже заторопился. В раздевалке он осторожно взял меня за руки. Поправляя очки и близоруко вглядываясь в мое лицо, тревожно спросил:

— Что, что случилось?

— Извини, мне надо побыть одной.

— Я провожу тебя. — Он вытянул из моих рук номерок и, ссутулившись, тяжело, устало пошагал по блестящему, отражающему огни люстр паркету в гардероб.

Почти всю дорогу до гостиницы мы молчали. Только расставаясь, Никита сообщил, что отсюда едет во Львов. Спросил:

— Какие цветы положить на его могилу?

— Ромашки, — ответила я.

— Почему ромашки? — удивился Никита.

У меня нет любимых цветов, Я люблю их всякие. Но действительно, почему ромашки?.. Я так и не ответила на этот вопрос и лишь потом, спустя много дней, вспомнила, что ромашки, высокие, с крупной ярко-желтой серединой, росли в нашем дворе там, у моря. Я всегда носила их на могилы моей тетушки и твоей мамы. Вероятно, память об этом, как и обо всем, что имеет хоть какое-то отношение к тебе, живет во мне подспудно и в какую-то минуту, в какой-то час вспыхивает ярко, чтобы никогда уже больше не угасать.

Свята память о товарищах по боям в Одессе, Севастополе, Сталинграде. И города эти — как родные. И встречи с теми, кто в боях за них остались живыми, волнуют, очищают, подымают над миром обыденного. И все-таки танковая бригада, в которой я встретила тебя, роднее и дороже. И встречи с ее ветеранами желаннее других. И случайно услышанное название малознакомого города, где она создавалась, волнует не меньше. Потому что с именем родившейся в этом городе бригады связано твое имя. В следующем году ветераны танковой бригады снова собрались в День танкистов. Теперь я ждала здесь тех, с кем ходила в бой — бывших механиков-водителей, башнеров, заряжающих, радистов-пулеметчиков, взводных и ротных. Из нашего, из третьего батальона!