Надежда Малыгина - Двое и война

— Такси! Такси!

Машина останавливается далеко впереди, шофер подает ее назад.

— В Стрыйский парк! Пожалуйста!

Нет, я ничего не узнала. Не нашла деревьев, что двумя рядами тянулись вдоль аллеи. И ворота совсем не такие. Шофер увидел мое огорчение.

— Я не сюда вас привез?

— Разве есть другой вход в парк? — спрашиваю я и рассказываю про короткую улочку, которая круто подымалась к невысоким, похожим на огромные белые грибы тумбам ворот, про шеренги высоких и стройных деревьев, кажется пирамидальных тополей. Вспоминаю четырех- или пятиэтажное здание недалеко от парка: некрасивое на фоне изящных старинных построек, оно стояло на повороте, на самом подъеме на ту крутую улочку, которая ведет в парк… Шофер не отзывается, и я стараюсь припомнить как можно больше деталей, чтобы он мог сориентироваться.

— Ну может быть, знаете, может, слышали: позже в этой «коробке» — так называли мы дом на углу — располагался госпиталь? Мы приезжали сюда проведать наших раненых товарищей. И в Стрыйский парк, к комбату. Ехали по дороге из Жешува…

— Это здесь, — неожиданно говорит шофер. Машина поворачивает направо и — по короткой горбатой улочке! — вылетает наверх. Вот они, толстые тумбы ворот! Я выскакиваю из машины. Сердце колотится бешено. Стучит, бьется в висках. Бегу к воротам так, словно за ними ждешь меня ты…

Вот и шеренги тополей. Считаю медленно: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Теперь шаг назад, к оврагу. Здесь… Передо мной — свежеспиленный пень. Конечно же, от того самого дерева, под которым похоронили тебя. Там, где была твоя могила, — глубокая яма, на которой косо, не закрывая ее совсем, лежит сколоченный из досок щит. «Останки всех воинов перенесли на холм Славы…» — вспоминаю я чьи-то слова. А мысли — как облака. Они то плывут медленно, то проносятся, словно подгоняемые вихрем, и вызывают к жизни то, что, придавленное грузом времени, лежит в памяти. И вот уже мысли и картины воспоминаний плывут в одном потоке. Поток этот расширяется, накапливается, как вода у запруды, потом прорывается неожиданно ясным, со всеми деталями видением далеких июльских дней, когда мы вели бои на улицах этого города, и того августовского дня, когда мы привезли тебя сюда хоронить. Как много, оказывается, способна хранить память!

Воспоминания навалились, спешат пройти перед глазами, крутят меня, окунают в те дни, как в день сегодняшний, и заново горит в сердце и в сознании все, казалось, уже давно сгоревшее.

…Сколько я просидела на этом пне? Полчаса, час?

— Возьмите, пожалуйста. — Шофер протянул мне белую астру, ту, что была воткнута под ободок зеркальца в машине. — Вы не замерзли? — спросил он. — У меня есть с собой плед.

— Нет, спасибо.

Уже очень поздно. Наверное, надо ехать. Кладу астру на щит, прикрывающий яму у спиленного дерева. Поплакать бы. Так хочется тихонько поплакать, да стыдно при постороннем человеке.

До света лежу я без сна, а рано утром опять отправляюсь на площади и улицы Львова. Прохожу несколько десятков метров вверх от гостиницы и останавливаюсь: что-то очень знакомое чудится мне в большом здании, стоящем посреди широкой улицы, — в его линиях и расположении, в формах венчающего его зеленого ребристого купола. И высокая тыльная дверь с двумя или тремя ступенями, ведущими к ней, тоже кажется знакомой. И в то же время будто чего-то не хватает для полного тождества. Спрашиваю у случайного прохожего:

— Что это такое?

— Это? — Он бросает на меня удивленный взгляд. — Это оперный театр.

Оперный театр! Да, конечно же, это — оперный театр! Я обойду его вокруг и долго буду стоять около, вспоминая.

…Четыре танка с саперами и штурмовыми группами — по два с разных улиц — прорвались на площадь, к памятнику Адаму Мицкевичу. Бойцы штурмовых групп и саперы растекаются по этажам, выбивают вражеских пулеметчиков, автоматчиков, фаустников. А танки уже пробились дальше, и надо следовать за ними. Бегу, прячусь в нишах, пригибаюсь, прижимаюсь к стенам домов. Чувствую себя беззащитной перед каждым окном, дверью, аркой. В руке трофейный пистолет — один пистолет…

Бойцы, очистив от гитлеровцев дворы и дома́, снова догоняют «тридцатьчетверки». Бой разгорается. Опять появились раненые. Помогаю санитару автоматчиков стаскивать их в подъезд дома. Он помогает мне вытаскивать из подбитой машины раненых танкистов. Говорит:

— Ну и работенка у тебя. Я на такую не согласный. В пехоте легше…

Личное оружие раненых танкистов обычно оставалось в танке. Но здесь, в быстро меняющейся обстановке тяжелых уличных боев оставлять раненых без оружия опасно. Поэтому, вытаскивая раненого танкиста, забираю из танка и его автомат.

После того как мы с санитаром вооружили всех, кто мог держать в руках автоматы, я и догнала танк лейтенанта Мерзлова. Вместе с другими машинами он стал пробиваться вперед. Мне казалось тогда, что от площади, где стоит памятник Мицкевичу, очень далеко до оперного театра. Я не скоро увидела зеленый купол, колонны в нишах. Помню: перебегая площадь у театра, на мостовую рухнул автоматчик. Помедлив, мчусь к нему. Площадь кажется огромной, как плац. Надо оттащить раненого в безопасное место, а до стен домов далеко. Дотянуть до танка Саши Мерзлова? Но танк не будет стоять на месте. К стене театра — вот куда надо добраться! Укрыться от огня, который гитлеровцы ведут с противоположной стороны площади!

Ползу. Останавливаюсь, подтягиваю плащ-палатку с солдатом на ней, отдыхаю, снова ползу. Пули вжикают над ухом, над головой, ударяются в каменную кладку.

Наконец, я у стены театра. Передохну и примусь за перевязку. Но пули все так же цвиркают то справа, то слева и так же щелкают по каменной кладке. Стреляют в нас. Придется двигаться дальше.

Ползу по-над самой стенкой. Еще, еще… И вдруг глазам не верю: позади театра, совсем рядом, — голубые прилавки базарчика. Хоть какое-то укрытие! Конечно, ненадежное, доски прилавка тонкие. Но ведь стреляющим не видно, где, в каком месте за ними лежит человек!

Сюда, под голубые двухрядные стойки, я и свезла на плащ-палатке еще троих раненых. Потом танк Саши Мерзлова стал выходить из боя на заправку боеприпасами, и на его броне я вывезла этих троих в более безопасное место — туда, откуда бой уже отошел.

…Хожу вокруг. Стою. Смотрю. Площадь вовсе не площадь — просто широкая улица со сквером посредине, и здание театра замыкает этот сквер. А голубого базарчика нет.

— Ты не знаешь, был ли тут когда-нибудь базар? — спрашиваю я мальчугана лет десяти.

— Базар? — переспрашивает он. — Базар вот тут, за углом. На другой улице.

— На другой улице? Нет, я же отлично помню: прилавки стояли сразу за театром, буквально в нескольких метрах.

— Что вы, — тянет мальчуган, — базары прямо у театров не бывают.