Надежда Малыгина - Двое и война

Оказывается, в батальоне много людей, похожих на тебя. Один обеими руками сгоняет на спину складки гимнастерки — так, как делал это ты. Другой так же улыбается, склонив голову набок, у третьего походка напоминает твою…

Иногда я слышу твой голос, твои шаги, вижу, как ты идешь мимо часового под грибком или стоишь в группе офицеров. «Его нет, он погиб», — увещеваю я себя и ухожу от людей. Но тогда на меня наваливается другая тяжесть — воспоминания. Часами лежу я, не шевельнувшись, плотно сжав веки, стараясь сосредоточиться на том желанном, что хочется воскресить.

— Ну… И что?

Я вскакиваю от звука голоса, так неожиданно и резко прозвучавшего рядом. Откинув карман полотнища, в палатку заглядывает бывший замполит — теперь он комбат — майор Попов.

— Ну… И что? — повторяет он. — Почему не показываешься?

Что ответишь на это? Выхожу из палатки. Молчу. Майор тоже молчит. Вероятно, подбирает такие слова, чтоб не ранили, вероятно, ищет деликатное начало разговора, который, я чувствую, будет обо мне и о тебе — о нас с тобой.

— Давай-ка погуляем, — предлагает комбат и ступает на тропинку, ведущую к речке. — Жизнь штука приятная, но жестокая. На войне тем более, — говорит он. — Жизнь идет не оглядываясь, не останавливаясь. Но, может быть, именно в этом ее сила, а? Живые продолжают жить! Делают свое дело! Идут вперед в ногу со всеми! Так? — спрашивает он и сам отвечает: — Так! А раз так, значит, надо набираться сил перед новыми боями. Значит, собраться в кулак и никаких воспоминаний — они уводят в область бездействия и безволия. Сейчас это не столь страшно: ну, похудеешь, побледнеешь. А в бою? Что, тоже будешь вспоминать?

Нет, майор не подбирает деликатных слов. Он выговаривает грубо, жестко. И может быть, поэтому я вдруг чувствую, что стою на краю бездны.

— Горе? Да! Большое? Да! — продолжает майор. — Сколько миллионов людей оно коснулось! Так что же, всем уйти в свое страдание? А кто будет громить фашистов, работать?

«Да, жить, жить, — думаю я. — Осталась в живых, значит, надо жить. Жить, как подобает человеку!» Мне становится легче: есть твердо принятое решение. Знаю, что могу, что должна справиться с собой. Но как это жестоко: ведь справиться с собой — это значит не позволять себе вспоминать. Могла ли я думать, что главной задачей моей жизни станет борьба с мыслями о тебе?

Молю, чтобы скорее в бой. Там надо быть собранной. Бой требует полной отдачи сил, мыслей, энергии. А мне теперь надо быть тверже, чем прежде: и за тебя тоже!

Я так и не постигла того, что живу, а тебя нет. Просто смирилась с фактом: жизнь продолжается. Батальон живет, воюет. В бою, когда я под огнем вытаскиваю раненых, мысли о тебе отступают. Чем труднее бой, тем меньше думаю я о тебе. Мы все живем и воюем, хотя почти в каждом бою погибает кто-то еще, и горе, такое же опустошительное, как мое, летит к родным и близким погибшего. И каждый раз я с удивлением думаю: «А жизнь продолжается…» И в то же время невозможно представить, чтобы с чьей-то гибелью наступили бы мрак и уныние.

Теперь-то я знаю: сил, физических и духовных, в человеке больше, чем он сам предполагает. Я уже могу думать — и это теперь не кажется кощунственным — о том, что со смертью всех, знавших тебя, ты уйдешь из жизни бесследно, как, впрочем, уходят все, кроме героев, талантов, гениев. Их имена будут жить дольше — до поры, пока затмятся именами новых героев, новых талантов и новых гениев. Огромные массы человеческих судеб вершились на земле. А многих ли из них мы знаем? И многих ли героев, талантов, гениев из тех, что жили на земле, можем назвать поименно? И что останется после нас? Ничего…

Неправда! Безымянными, слитыми воедино, в один общий пласт жизни страны, останутся наши дела, все достигнутое, построенное, созданное. Суть наших деяний станет Историей. И чем больше имен оставит после себя наше время, тем ярче будет его свет, тем сильнее будет оно питать сердца и души потомков.

Жизнь и время врачевали мою рану, приглушали боль, прятали в глубины моей Истории, чтобы несла я ее, невидимую, до конца дней. Теперь я смотрю в минувшее, как, взойдя на курган, смотрят на пройденную дорогу, трудную и длинную, начало которой уже не видится.

Но до сих пор, когда я слышу твое имя или вижу человека, похожего на тебя, у меня сильно и больно екает сердце. И каждый раз, когда я слышу слова из песни «Землянка наша в три наката, сосна сгоревшая над ней», я вспоминаю сосновый бор, в который мы передислоцировались после боев на Курской дуге, и заново переживаю поездку в Карачев, весть о первом военном салюте и нашу свадьбу в землянке под обгоревшей сосной…

Послевоенные десятилетия — когда успели они пролететь?

Да, выросло новое поколение. Вырос и служит в армии твой сын.

Да, восстановились разрушенные войной и стали лучше, чем были до нее, города. Жизнь стала совсем иной, и я уже ощущаю себя в ней крохотным осколком Истории.

Люди нашего поколения — еще далеко не старики — видели и знали такое, о чем молодежь слушает недоумевая: неужели в наш двадцатый век не было мощных электростанций и почти во всех деревнях России висели в избах керосиновые лампы? И не был расщеплен атом? И не было космических полетов? И телевидения? И магнитофонов? И реактивных самолетов? И пересадок сердца?..

Да, не было. А всякие грузы в городе возили на лошадях. И рабочие таскали кирпичи на леса строек на спинах. И большинство парней и девчат даже в праздники щеголяли в тапочках, а вместо блузок носили майки с рукавчиками.

Помню, в городе всего несколько семей имели патефон. Его заводили, поставив на подоконник, чтобы каждый слышал и знал: в этой квартире есть патефон!

Потом, уже после войны, патефоны появились во многих домах, и тех, кто пытались удивить соседей и прохожих его музыкой, стали называть мещанами. Современный мещанин всюду носит с собой транзистор, включенный на полную мощность. Но и транзистором теперь никого не удивишь.

Очень многого, что сегодня привычно и буднично, не было какие-то четверть века назад. Жизнь изменилась неузнаваемо. А война все еще зримо и незримо присутствует в ней.

И сегодня еще умирают бывшие солдаты от ран и от болезней, связанных с ними.

И параличи — последствия военных контузий, настигают их, приковывают к постелям.

И все еще горюют солдатские вдовы.

И выросли дети, так и не видавшие своих не вернувшихся с войны отцов.

И живут на земле инвалиды — безногие, безрукие, обгоревшие, с розово-белыми, смазанными огнем лицами.

И они, эти инвалиды, и все те, кого называют ветеранами войны, в еженощных снах своих все еще ходят в атаки, прорывы, разведки и ведут бои в оперативной глубине противника. И те, кому не довелось закрывать собой амбразуры дзотов и дотов, таранить «тигров», гранатами подрывать себя, окруженного врагами, делают это теперь в страшных солдатских снах.