Надежда Малыгина - Двое и война

«Почему я не люблю этот костюм?» — каждое утро спрашивал тогда ты, и я опять убирала приготовленный с вечера китель и брюки к нему и снимала с обернутой бумагой палочки-вешалки поношенную гимнастерку из тонкого темно-зеленого сукна.

Днем, когда солнце прогревало лес, становилось по-летнему тепло. Однако утром и вечером ходить в одной гимнастерке, под которую даже свитер не налазил, было холодно. Ты прибегал в землянку озябший и обещал мне: «Завтра непременно надену китель! Он на подкладке, на груди и на плечах вата! Ух, как, наверное, тепло в нем!» А утром все повторялось. И так до тех пор, когда китель уже не понадобился, потому что надели шинели.

«Китель — это хорошо, — думаю я. Тебе уже все равно, а у меня останется память: любимая твоя гимнастерка».

Но неужели теперь, когда ты не сможешь возразить, я — сама! — дам тебе китель, который ты не любил и ни разу при жизни не надевал?..

В гимнастерке тонкого темно-зеленого сукна, в таких же галифе и в замшевых сапогах, подаренных генералом Севериновым в день нашей свадьбы, лежишь ты на плащ-палатке, разостланной на траве. Одна пуговица на гимнастерке застегнута наполовину, и это мешает мне думать о чем-то важном. Застегиваю ее и чувствую рукой, как распухла твоя грудь. «Наверное, от ушиба. Или от множества пулевых ран…» Я не сразу догадываюсь, что тебя уже коснулось тление.

В поле моего зрения попадает стоящий меж деревьев грузовик с опущенными бортами. Трое ребят топчутся в кузове — мешая друг другу, неумело моют полы. Из щелей на траву стекают струйки грязной воды. Доски пола в грузовике щербатые, будто на них кололи щепки. «Не занозили бы ребята руки», — думаю я, но мое беспокойство лениво, поверхностно, оно не задевает, не трогает.

И вдруг меня будто ошпарило: это грузовик, на котором тебя повезут во Львов! Две недели назад туда первыми ворвались танки нашего батальона, а теперь там будет твоя могила…

Вокруг — суета. Не вижу, но чувствую ее. Слух ловит разговор о ковре, без которого никак-де нельзя — надо постелить его в кузов, и, значит, придется срочно направить кого-то из офицеров в штаб армии. Отдаваясь эхом, стучат топоры. Резко и звонко вжикает пила. Размеренно — стрэк… стрэк… стрэк — ходит по доске фуганок.

Разве думали ребята, разве предполагали? Петя Воронец, шофер, — могло ли ему прийти в голову, что он повезет тебя, погибшего?

Самое мучительное — непостижимость. Тебя нет.

И я не умерла и не умираю от горя.

Ревет мотор, лязгают гусеницы. Это танк, на корме которого я сегодня видела тебя во сне, на котором проснулась с мыслью о тебе, с желанием скорее тебя увидеть. Это было сегодня до рассвета, а кажется, что прошла вечность… Спустя несколько часов на корму этого же танка положили тебя, мертвого, а я сидела на том же месте и держала на коленях твою голову. Еще одна вечность…

Подошла группа офицеров. Жора Прокопьев присел около меня на корточки.

— Там палатку поставили, постель соорудили. Отдохни, а?

— От чего отдыхать, Жора?

— Ну просто полежи.

— Зачем?

Жора молчит, вздыхает. Тогда зампострой капитан Лиханов и начальник штаба старший лейтенант Женя Соколов берут меня под руки, подымают, держат, словно я должна рухнуть.

— Тебе надо отдохнуть! — утверждает Лиханов. — Мы тебя доведем. Ты полежишь, отдохнешь, а потом встанешь с новыми силами…

— Вот так, вот так. Еще несколько шажочков, — вторя ему, приговаривает Женя Соколов, и я едва сдерживаюсь, чтобы не оборвать их и не высвободиться из их добрых рук.

— Ты уж пореви, что ли, — вздохнув, советует Женя Соколов. — В полный голос. Как бабы в деревнях голосят. Говорят, помогает, сердцу сразу легче становится.

Они думают, что у меня нет сил даже плакать. А я совсем не хочу и не могу плакать. Ложусь на застеленную плащ-палаткой траву, и сразу же точно могучая река подхватывает меня, несет стремительно. Мелькают, меняются картины, единственный участник которых — ты. Мне вдруг кажется, что это я ухожу из жизни, уносимая быстрыми и сильными водами, а то, что я видела и пережила сегодня, и то, что ты мертв, — просто сон. Последний страшный сон, из которого я не вернусь.

Вот когда стало трудно. То, что казалось спокойствием, совсем не было им. Меня никто не видит, я позволяю себе расслабиться и сразу чувствую, как теряю контроль, как уходит воля, гудя, уносятся, вытекают силы. В груди будто разведен кузнечный горн, в пламени которого сгорает воздух — нечем дышать. Голова горит от неясных тревожных мыслей. Неясная, непостижимо-мучительная тоска наваливается на сердце. Надо что-то вспомнить, сделать, сказать. А что? Кому?.. Надо торопиться, надо бежать, бежать, чтобы успеть. А куда? Зачем? Все скользко, расплывчато.

Закрыв глаза, зажав ладонями виски, качаюсь из стороны в сторону, баюкаю боль, желая усыпить ее. А она разрастается, как горячечные — в болезни — детские видения. Тогда я опять ложусь лицом вниз. Толстый травяной настил постели кощунственно мягок. А мне сейчас надо разбиться о камни. Надо, чтоб сгорел, испепелился мозг, задохнулись легкие, остановилось сердце!

Встаю, иду к тебе. Тебя уже положили в обтянутый красным сатином гроб. Гроб поставлен на возвышение. Над твоим лицом свисает тяжелая золотая бахрома знамени. У изголовья стоят в почетном карауле танкисты. Ты недосягаемо далек. Ты принадлежишь всем, и я не решаюсь подойти близко, даже не решаюсь обернуться, когда слышу за собой твердые четкие шаги: это меняется почетный караул. И так будет всю ночь?

Так было всю ночь.

Утро. Проходят у гроба, прощаются с тобой твои орлы, офицеры и солдаты батальона, мотоциклетного полка, роты автоматчиков, офицеры штаба бригады, комбриг. Приехали генерал Северинов и полковник Молодцов.

Меня все время беспокоит какая-то неясная мысль, связанная с твоими наградами. На подушечке два ордена: Боевого Красного Знамени и орден Ленина. Ах да, орден Ленина — откуда он взялся?.. А подушечку сшили из кисета. Автоматчик Гоша, об отваге которого писали в газете «Красная звезда», получил его в подарок от девушки-сибирячки, когда в бригаду приезжала делегация рабочих Сибири. Гоша долго хвастал и всем показывал свой необычный для него, некурящего, подарок. Сержант Гоша… Он провожал меня и Ваню-мотоциклиста к тебе в Коломыю.

Лес колышется, как бамбуковые заросли под ветром. Земля скользит, уходит из-под ног. Все кружится, плывет — зеленые деревья, голубое небо, белые облака, колючее, желтое солнце. Только бы не упасть, только бы не упасть!

Кто-то держит меня под руки. «Наверное, я все-таки не устояла. Это стыдно — не устоять. Надо держаться. Надо держаться…» Кто-то трет мои виски, кто-то сует под нос смоченную нашатырным спиртом вату.

А гроба с тобой уже нет. И нет ковра, только грубые доски. Ковром теперь застелен кузов грузовика — в него и ставят гроб. Машины уже вытянулись в колонну, урчат моторы. Запах бензинового перегара и машинных масел невыносим и душен. С этого часа он останется для меня таким на всю жизнь.