Надежда Малыгина - Двое и война

Ах, Жора, Жора, где же ты был минутой раньше, ротный Прокопьев Жора?..

Снова яростно, зло и длинно, без передыха ударил вражеский пулемет. Но я уже успела добежать. Упала, уткнувшись головой в твой бок. Однако еще долго нельзя было шевельнуться, посмотреть на тебя, обнять рукой твое тело: пулемет все строчил и строчил, как швейная машина на холостом ходу. И пока он строчил, пока я не могла подняться и увидеть тебя, меня все не покидала надежда.

Сижу на земле рядом с тобой — на том самом месте, где упала, когда ударил, захлебываясь, пулемет. Стоило только чуточку подняться, и все. Мы были бы вместе. Вернее, нас не было бы. Обоих… У тебя неловко подвернута правая, раненая рука. И меня все мучает мысль, что тебе больно. Кто-то догадался, поправил.

Смотрю на тебя, думаю о тебе, а сердце мое, слух мой, мой обнаженные нервы ловят тихие голоса, шаги, скрежет гусениц, далекий и оглушающе близкий рокот моторов, запах гари и железной окалины. Кто-то, лежащий у тебя в ногах, плачет навзрыд:

— Я же дернул его-о-о: ло-жи-ись…

Рыдания неприятны. Они липнут к сознанию, как рыбья чешуя, и хочется соскоблить их, и возникает ощущение, будто плачущий в чем-то виноват перед вами, погибшими. Отчаянно хочется взглянуть: кто это? Но сил нет. А перед глазами — вы, все трое. Живые. Ребята поддерживают тебя. Ты же неловко — рука не вгибается — тянешься к кобуре. А вот и они рванулись за пистолетами. И вдруг эта очередь… Ее трескотня будто застыла в ушах.

А где же они, твои ребята, твои орлы? Где Саня? Ты упал на шаг вперед. Митя Федюнин — слева. Коля Таранов — справа. Значит… Поворачиваю голову вправо и вижу, как сотрясается от рыданий тело Таранова. Коля Таранов? Живой? Это непостижимо!

— Я же… крикнул им… обоим… ложи-и-ись… — повторяет он сквозь рыдания.

Тебя переворачивают на спину. Обгоревшие брови, тронутое огнем лицо. Полоса рваных дыр на груди комбинезона… Приносят Саню Крюкова, кладут рядом. Стоящие вокруг молчат. Отходя, потихоньку, на цыпочках сбиваются группками, приглушенно говорят — о тебе, о твоем экипаже, о том, как вели вы бой. Осматривают ваш обгоревший танк.

Странно, но меня успокаивают их уважительные слова о тяжких ранах вашей «тридцатьчетверки», о двух подбитых вами «пантерах» и «фердинанде», о пушке, которая натворила бы бед, не раздави вы ее, о том, что дрались вы до последней возможности и никакого другого оружия, кроме гусениц и тяжести танка, у вас уже не было.

Кто-то рассказывает: когда ваш танк утюжил вражеские окопы, ты сообщил по рации, что выходишь на заправку боеприпасами. «Не успел!.. Где же ты был, ротный Жора Прокопьев? — снова думаю я — Если бы ты подошел минутой раньше…»

А Коля Таранов все плачет, все оправдывается перед каждым:

— Я чувствую… ну прямо — чувствую… щас саданут… из автоматов или из пулеметов. Дернул его… за комбинезон: падайте, мол… товарищ подполковник. А он… видать, не успел… И Митя… не успел…

«Да, да, не успел, — думаю я. — Трудно было вытаскивать парабеллум раненой рукой. Все внимание сосредоточилось на этом, и он не успел…»

У Коли тоже обгорели брови и волосы. Тронуто огнем лицо. Осколком рассечен носок сапога. Комбинезон, простреленный в нескольких местах, весь в пятнах крови — уже засохших и еще влажных. Надо перевязать Колю, но сил, чтобы подняться и сделать это, нет. «Истечет кровью!» — жестко, с упреком говорю я себе, а сама не двигаюсь с места. Взгляд тянется к тебе.

— Я дернул его… ложись, мол… А он… — глядя на меня глазами, полными слез, повторяет Коля. — Не успел… понимаешь? Если бы сразу… как я дернул…

Слушать Колины объяснения и плач тоже нет сил. Сейчас я крикну: «Замолчи!» А он подумает — не поверила, будто он дернул тебя, еще живого…

Словно прочитав мои мысли, старший лейтенант Жора Прокопьев обнимает Колю за плечи, зовет своего радиста:

— Костя, перевяжи-ка Таранова!

Твое лицо спокойно. Стираю струйки крови, вытекшей из углов рта, и мне кажется даже, что губы твои хранят обычную, едва уловимую улыбку.

Человек силен. Я люблю тебя, сильного, волевого, и горжусь тобой таким. Мысли спотыкаются: «Люблю…» Теперь надо говорить: «любила», «гордилась». Все — в прошедшем времени. Но ведь я и сейчас горжусь тобой! Горжусь — да. Любила, горжусь… Я любила тебя. Я горжусь тобой…

Все-таки хорошо, что ребята помогли тебе выбраться из танка и ты не сгорел в нем. Но было бы лучше, если бы ты успел. Сам… Хорошо, лучше… И это — когда тебя нет? Когда я не знаю, как мне жить и смогу ли я жить без тебя? Когда все, все рушится. Уже рухнуло…

Два потока мыслей. Один — внешне спокойный, но страшный, как река в разлив: тебя нет. Ты погиб… Другой — мелкий и бурный, как горная речка, стремительно несущая все, что попадет в ее воды. Это мелочь мыслей, связанных с твоей гибелью, но не связанных меж собой. Я вдруг думаю: а что делает в эти минуты дядя Корней? И Алешка? Они оба даже не подозревают… А у Шурика не стало отца… И все-таки хорошо, что ты не сгорел — я смогу приезжать к тебе на могилу. Смогу ли? Смогу ли я жить без тебя?.. Знаю, что смогу. Если, конечно, не погибну в боях.

И тут же изумляюсь: «Неужели смогу?.. И теперь в бою у меня не будет страха за тебя. А что это, хорошо или плохо?»

Я теперь часто ставлю себя в тупик такими вопросами.

Мысли текучи, сумбурны. Но все они об одном — о, том, что тебя нет. Смерть непостижима. Так было, когда я узнала о гибели Бати. Теперь нет вас обоих… Сколько людей, дорогих, родных, унесла война? На обочинах пройденных дорог, на площадях освобожденных и взятых у врага городов и сел остаются могилы товарищей, которых мы знали вернее и лучше, чем знают их близкие. А чем определить степень нашего с тобой родства? Сколько веков знали мы друг друга?

Тебя положили на корму танка. Я села на жалюзи, взяла твою голову себе на колени. Танк качнулся, пошел. Смерть уже наложила печать на твое лицо, вытянула, изменила его черты. В какие-то мгновения мне чудится, что это не ты. Может, и вправду не ты? Может, это просто страшный сон? Сколько их было у нас, страшных снов?..

День все так же ярок. Не померкло солнце. Не увяла листва на деревьях. Не затянули небо черные тучи. Не разразилась гроза. Даже птицы летают. А тебя нет. Ты прошит пулеметной очередью… Я держу твою голову на весу. Мне страшно, что она качается, как мертвая. Да, мертвая. К этому надо привыкать.

Знаю, тебя нет и не будет, и все же осмыслить не могу: как это — нет и не будет?

— Его надо переодеть, — говорит майор Попов, и эти слова вдруг ошеломляют: я будто заглянула в пропасть или на дно колодца, у которого обвалился сруб. «Его надо переодеть…» Значит, сам ты уже не можешь. Ты мертв…

«Надо достать китель», — думаю я и вспоминаю брянский лес, формировку.