Надежда Малыгина - Двое и война

— Братцы! Ягоды! Прода-ю-у-ут!

Мы давно уже отвыкли от денег. Они представляли ценность лишь для нашей солдатской памяти — такую же, как фотокарточки или письма из дома, связывавшие нас с мирной, гражданской жизнью, в которой были магазины, базары, леденцовые петушки на палочках, клюквенный и брусничный морсы.

— Деньги! У кого есть деньги?

Старшина Саня Крюков, твой водитель, подумав секунду, нерешительно расстегивает комбинезон, лезет в нагрудный карман гимнастерки, не торопясь достает красноармейскую книжку, бережно извлекает из нее трехрублевую бумажку. Стоит раздумывая. Решившись — эх, была не была! — поспешно шагает к ближней, сморщенной, как увядший гриб, старушке, хлопает трояком по ее ладони:

— Давай, бабка! Мне и моему боевому экипажу!

Те немногие, кто имеют рублевки, трояки, пятерки, достают их, протягивают жестом миллионеров: «На все!» И женщины, тоже счастливые, торопливо выдирают листки из потрепанных школьных учебников, неумело вертят кульки, жестяными кружками отмеривают, насыпают в них ягоды и подают торжественно, с поклоном. И купивший улыбается и кланяется в ответ. И все это волнующе-радостно и торжественно.

Среди лиц в шумной текучей толпе вижу твою легкую стремительную фигуру, твои выискивающие кого-то глаза. Увидев меня, ты кричишь откровенно восторженно:

— Люба! Я купил тебе ягод!

Кажется, именно тогда впервые увидела я тебя не комбатом и вообще не военным, а просто мужем. Счастливая, одаривала я танкистов ягодами. А в сердце мое, как в копилку, легли первые приметы нашего будущего счастья.

Где, в каких краях это было? Кажется, в Подолии… Твой восторженный возглас живет во мне по сей день. Стоит лишь вспомнить его, как ощущение счастья, гордости и смущения вновь обдает меня, будто я опять стою перед товарищами, на глазах у которых приоткрылась завеса нашей любви.

Логика жизни — в чем она? Казалось бы, ощутив близость победы, солдаты должны беречь себя, а они дерутся все яростнее, все нетерпеливее рвутся в бой с коротких передышек. Я же все чаще мечтаю о нашей с тобой послевоенной жизни. «Люба! Я купил тебе ягод!» — все звучит во мне.

О, скорее, скорее в бой!

Львов… Разве я знала, разве могла подумать, какое место займет в моей судьбе этот город?.. Бой, текучий, стремительный, идет на соседних улочках, а здесь довершают дело автоматчики: вылавливают вражеских фаустников, выкуривают из полуподвалов пулеметчиков, выбивают гитлеровских солдат из комнат, подъездов, о лестничных площадок, из дворовых переходов, глухих тупичков и закоулков.

В глазах раненых и настороженность, и надежда, и вера, и недоверие. Санинструктор перед ними как актер: надо скрыть тревогу, усталость, голод, желание спать. Надо быть веселым, шутить, комментировать бой, идущий на этой вот самой улице, комментировать спокойно, чтобы развеять излишние опасения, и с юмором, чтобы снять напряженность, ожидание беды.

Моя сумка совсем тощая. Чем делать перевязки? И мне надо догонять танки. А раненые беспомощны, точно дети. Как оставить их без присмотра, без ухода, без помощи? Спрашиваю себя: «А я со своим трофейным пистолетом уберегу их, что ли?..» Ворчу, злюсь на пехотинцев: «Где у них санитары и санинструкторы?..» А в то же время, что бы я делала, если бы не пехотинцы? У раненого танкиста все оружие — пистолет. Пехотинцы же всегда с автоматами. И если к тому же есть среди них раненные легко, могущие стрелять, я оставляю их и мчусь вслед за танками почти со спокойной душой. В первые минуты еще поднывает сердце: не прорвались бы туда немцы, не чесанул бы автоматной очередью в окна подвала какой-нибудь заблудший гитлеровец… Но тревога за «тридцатьчетверки» — где они? целы ли? не горит ли какая-то из них? не истекает ли кровью экипаж? — уже владеет мной, зовет, заставляет вслушиваться в рев моторов, в скрежет гусениц и вытесняет тревогу о раненых, оставленных на уже освобожденной улице.

Вот забилась, залязгала стальная цепь — так срывается с катков поврежденная гусеница. Значит, где-то рядом, наверное в переулке, танк. И может, твой… Пригнувшись, мчусь в переулок.

Машина стоит, развернутая поперек улицы. Экипаж цел! Строчит по окнам полуподвала радист-пулеметчик, бьет в конец переулка орудие. Двое танкистов вылезают из верхнего люка с кувалдой чинить гусеницу. А через дворы, по крышам, по тротуарам, вдоль стен домов, прямо по улице, падая и вставая, укрываясь и снова выныривая, стекаются к «тридцатьчетверке» автоматчики.

Я потеряла счет и дням и часам. Увидев меня, кто-нибудь из командиров машин выныривает, если позволяет обстановка, из верхнего люка, орет что-то. По улыбке, по жестам понимаю: все в порядке. Значит, звучит в наушниках шлемофонов твой голос!

Только теперь, когда город освобожден, сознаю, какими жестокими были бои. На улицах еще не убраны трупы. Повсюду оружие, каски, снарядные гильзы. Искореженное орудие. Мертвый танк. Пустые патроны, точно расплеванная шелуха от семечек… Мостовая, развороченная взрывами… Самоходка со скособоченной, уткнувшейся в землю пушкой — она похожа на хищную птицу, которой свернули шею…

Обтекая все это, бесконечной узкой лентой тянутся пленные. Шаркают, цокают о камни подковы сапог. Лязгает, падая в кучу, оружие. Растут груды винтовок, автоматов, фаустпатронов. А из окон уже свисают флаги.

Танкисты, стрелки, минометчики, петеэровцы сидят в тени — на камнях, на перевернутых стволах разбитых немецких пушек, на асфальте у стен домов. Заросшие щетиной лица. Красные от бессонных ночей глаза. Усталые голоса.

Я иду навстречу тебе, смотрю на тебя. Отмечаю, что ты тоже зарос, под глазами разлилась желтизна. Но в самих глазах и на лице все та же — твоя! — улыбка.

Не сговариваясь, мы сворачиваем под арку. Я приникаю к твоей груди и чувствую, как уходят из меня страхи и опасения.

— Ах, старшина, старшина, опять боялась?

— Конечно! Целую вечность не виделись!

В нагрудном кармане твоей гимнастерки лежит моя фотокарточка. Улыбаясь, ты касаешься кармана рукой, как ребенку говоришь мне:

— Мы же всегда вместе.

— Да, — усмехаюсь я, — в одном батальоне.

— Нет, я не об этом. Твоя карточка — при мне! А моей у тебя нет. Отсюда и страхи. А я вот сейчас возьму и ликвидирую эту несправедливость.

Ты достаешь из кармана свою карточку — крымскую, довоенную. Все тем же шутливым тоном объясняешь:

— Полез в чемодан за портянками и там, на самом дне, обнаружил. Оказалось, кстати. Вот подарю ее тебе и тоже всегда буду с тобой. И ты перестанешь бояться…

Ты все шутишь и все улыбаешься. Но мне не до шуток.

— Не надо! — почти кричу я. Перед отправкой на фронт я тайком унесла эту карточку из вашего семейного альбома и всегда хранила ее в нагрудном кармане. А когда мы встретились, из какого-то суеверного чувства — карточки любимых хранят при себе лишь в разлуке! — спрятала ее на дно чемодана в нашей крытой машине.