Надежда Малыгина - Двое и война

— Ну, садись за мою спину, сержант Гоша, — приглашает мотоциклист.

— Тю, чудило! — смеется Гоша. — Куда же ты, старшина, покатишь тут на своем драндулетишке? На тот свет? Слезайте-ка, пешочком пошлепаем. А драндулетишко пусть в кювете поотдыхает.

— У вас тут жарко, видать? — осведомляется мотоциклист.

— Ничего, дюжим, — бросает вдогонку нам часовой и, скатившись с асфальта, исчезает в ночи.

Мы идем куда-то в обход, стороной — то ли высокими зарослями кустарника, то ли молодым леском. От зарева, оставшегося слева, темнота кажется еще более непроглядной. Хлещут по лицу ветки. А мы все идем, идем, и уже кажется, что деревня осталась далеко позади. Но сержант шагает быстро, уверенно, так, что мы едва поспеваем за ним по узкой, едва различимой в свете луны тропинке. Наконец лесок кончился, и перед глазами сразу выросли черные контуры строений. Гоша свернул налево, миновал четыре или пять домов. У ворот следующего, не останавливаясь, назвал кому-то невидимому пароль. Мы вошли во двор. В сквозном коридоре, надвое разделяющем двор, виден был силуэт часового.

— Свои, — бросил сержант. Войдя в коридор, открыв невидимую дверь, предупредил: — Тихонечко. Ступеньки вниз идут.

Спускаемся в подвал. В углу слева на полу горит лампа из снарядной гильзы. Справа, прислоненные к стене, рядком стоят автоматы. А в глубине подвала на соломе вповалку спят солдаты — танкисты в танкошлемах и комбинезонах и автоматчики в шинелях. Комбинезоны танкистов одинаково измазучены, и, лишь увидев планшетку на длинном узком ремешке, переброшенном через плечо, догадываюсь, что офицер, лежащий на спине, — ты.

— К вам, товарищ подполковник, — негромко докладывает Гоша. Ты поднимаешь голову, недоверчиво встряхиваешь ею.

— Точно. Ну молодцы! Вот это обрадовали!

Пока ты читаешь донесение, бойцы просыпаются, здороваются — тоже удивленно и обрадованно. Интересуются:

— Ну как там у вас?

— Как в раю. Спим на кроватях, разувшись, — говорю я, — раздевшись. Едим четыре раза в день. Даже полдники есть.

— Немец, он пунктуальный. Бьет по квадратам, — обстоятельно, не спеша, рассказывает мотоциклист. — Мы уже наперед знаем, где и когда обстрел начнется. А нам что? Танки вкопаны. Днем хождение по селу запрещено. В общем-то получается, что напрасно он бьет. Жертв не имеем. Жалко только жителей: вернутся домой, а домов-то и нету. Беда…

Разговаривая, я не замечаю, как исчезает бо́льшая часть бойцов. Подымаются остальные, уходят под разными предлогами: кто вроде бы на пост, кто подышать, посмотреть, что там, на улице. Выходят покурить Гоша и Ваня-мотоциклист.

— Куда вы? Ночью, под обстрел… Верни их! — прошу я. Шепчу тебе: — Так нельзя. Это некрасиво, стыдно!

Мое лицо пылает. А ты только улыбаешься в ответ и берешь мои руки в свои.

В сумрачный предрассветный час ты провожаешь меня. Немцы начинают обстрел. Первый же снаряд разрывается в соседнем огороде. Ухватив меня за руки, ты перебегаешь на противоположную сторону улицы. И вовремя. Следующий взрыв поднимает в воздух ворота дома, у которого мы только что шли. С треском вылетают оконные рамы, звенят, падая, стекла.

— Перебежками вперед! Быстро, быстро! — весело командуешь ты, не отпуская моей руки. Мы бежим по улице, а за нами, словно пытаясь настичь нас, следуют взрывы.

— Сюда! — ты распахиваешь калитку во двор.

Мотоциклист, пробежавший вперед, возвращается, влетает за нами.

— Ложись!

Мы растягиваемся на земле у ворот.

— Вот так-то на свидания к мужу ходить, — смеешься ты, подымаясь после взрыва. А я любуюсь: какой ты стройный, подтянутый, какая у тебя красивая и гордая посадка головы!

Совсем близко к дому подходит лесок, и ты ведешь нас этим леском, наверное, той же тропинкой, по которой ночью шли мы с сержантом Гошей. Вынырнув из леска, мы проходим несколько десятков метров по лугу и поднимаемся на шоссе в том самом месте, где в кювете лежит наш мотоцикл.

Светает. Каждый метр шоссе пристрелян немцами. Надо спешить. А я не могу сдвинуться с места: все кажется, будто вижу тебя в последний раз. Обхватив мои плечи, ты ведешь меня к мотоциклу, усаживаешь в коляску, до самого подбородка закрываешь кожаным фартуком. Шепчешь на ухо:

— Скоро будем вместе… А Жоре Прокопьеву спасибо передай. Я всегда считал его толковым ротным.

Молча смотрю на тебя полными слез глазами, молю: «Останься жив! Пожалуйста, останься жив!»

Мотоцикл мчится обратно, но ты еще долго виден мне стоящим посреди развороченной взрывами дороги…

Через день на занимаемый нами участок обороны пришла другая часть. Все три роты батальона соединились, и мы отошли под Коломыю. Вот тогда-то и цвела буйно сирень, о которой написал в открытке Сильвестр Проскурин. Дальнейшее, коломыйское, помнится, как бело-розовая кипень садов, сияющие на солнце окна чистеньких веранд, голубое высокое небо, нежаркое ласковое солнце, гряды покатых зеленых гор.

— Вот мы и вместе. А ты боялась, — каждый день говоришь ты мне. Действительно, и чего боялась? Теперь я думаю, что в то предрассветное утро меня кольнуло предчувствие трагедии, которая произошла спустя три месяца — в то же число, в августе.

Взрослеют, мужают дети. Подрастают внуки. Война внесла дисгармонию в этот извечный и бесконечный процесс обновления жизни. Израненные, исконтуженные, предельно изношенные войной, раньше срока уходят из жизни ветераны. А в жизнь живых, как осенний ветер, внезапно распахивающий окна и наполняющий дом стужей, вихрем, хаосом, все чаще врывается слово «умер». Умер друг, родственник, знакомый. Человек, известный только по фамилии, по обличью.

Умер… Это всегда неожиданно. Даже на войне. Каждый солдат, конечно, сознавал, что может быть убит. Но живых неизменно потрясала гибель товарищей: какой-то час назад или того меньше они были рядом, жили, воевали, а теперь их нет. Не в силах постичь утрат, мы просто мирились с фактом: товарищ погиб.

Привыкают солдаты к боям, к фронтовому быту. И слово «погиб», так и не постигнутое разумом, лишь принятое как факт, стало за войну почти привычным. Но вот оказалось, что самые простые житейские вещи из той, уже полузабытой, довоенной жизни способны потрясать нас. Может быть, по-другому, но с такой же силой недоумения и непостижимости.

…Батальон на марше. Танки несутся на предельной скорости. Теплый июньский ветер забивает рот, и скорость ощущается как счастье. По обе стороны шоссе тянутся полосы ржаных полей, за ними — села, упрятанные в зелень садов. Цепляясь крайними, уже редкими хатами друг за друга, села переходят одно в другое. А на обочинах дороги стоят женщины с ведрами, корзинами, протягивают навстречу нам жестяные кружки, и в позах, лицах женщин, в их зовущих остановиться руках столько привычной безнадежности, что танкисты не выдерживают — батальон останавливается. Выныривают из люков водители, прыгают с брони башнеры, заряжающие, командиры машин. Кто-то, первым добежавший до женщин, сдвинул на затылок шлем, свистнул лихо, заорал во всю глотку: