Надежда Малыгина - Двое и война

— Да, одну минуточку! — спохватился вдруг генерал Северинов. Поспешно вернувшись в землянку, он попросил мою красноармейскую и твою офицерскую книжки и ручку с чернилами. Женя Соколов сбегал в штаб за чернильницей. И тогда в пункте 8 «общих сведений» моей красноармейской книжки генерал написал: «Муж — подполковник…» — и указал твою фамилию, имя и отчество. А в твоей офицерской книжке сделал запись: «Жена — гвардии старшина Любовь Давыдовская, санинструктор танкового батальона».

— Некоторые думают, что фронтовая свадьба — так, между прочим, — сказал он. — Так вот, в ваших солдатских паспортах будет теперь значиться, что вы вступили в брак законный, фронтовой, незабываемый до конца дней ваших!

Неужели все это было?

— Ты меня любишь, любишь? — вдруг как-то очень серьезно, тревожно спрашивал ты, и я ощущала огромность своей власти над тобой, человеком, старшим по возрасту, опытным военным. В такие минуты мне казалось, что я — большая, сильная, твоя опора, твой старший друг, твоя мать, чьи слова, внимание, забота, ласка вечно нужны тебе, комбату, моему взрослому ребенку.

Жизнь наступила удивительная. За два очень трудных минувших года я привыкла думать: раз война, значит, бои, атаки и контратаки, бомбежки, обстрелы, рытье окопов и строительство блиндажей, вылазки поисковых групп, разведки, опять атаки и контратаки. И так — беспрерывно.

Но вот оказалось, что и на войне бывает жизнь, похожая на жизнь воинской части в мирные дни. Называется она — отдых, переформировка, учеба. Подъемы, завтраки, обеды, ужины, сон — все идет строго по распорядку. Перед сном прогулки. Мы ходим строем, и притихший лес слушает мощно звучавшие голоса довоенной песни:

Выдастся минута тишины и покоя — и сердце открывается навстречу солнечному лучу, озарившему сосны, навстречу нехитрому полевому цветку или веточке с подернутыми туманом ягодами ежевики. И тогда вдруг почудится; нет и не было никакой войны! А то, что мы хоронили товарищей в братских могилах посреди степей, посреди ржаных и пшеничных полей, — просто тяжелый страшный сон.

Главным в этой нашей жизни стала учеба. Занятия, занятия… Занятия отдельно с водителями, с башнерами, с радистами. Совместные занятия экипажей. Командирская учеба. Ночные стрельбы. Занятия в поле, на танках, на полигоне.

— Набирайтесь, набирайтесь, ребятки, знаний и сил для новой схватки с врагом! — говорил ты, на минуту остановившись перед группой радистов, с которыми где-нибудь прямо на поляне проводил занятия начальник связи батальона.

— Машину изучайте как следует! Чтоб на «отлично»! — будто походя, бросал ты механикам-водителям, занимавшимся у танков, и делал вид, что оказался здесь случайно.

— Скорость и точность движений! Скорость и точность — вот ваши боги! — твердил ты башнерам.

На конференциях и собраниях предупреждал танкистов:

— Смотрите, друзья! Слова «набирайтесь знаний», «в совершенстве изучайте технику» теперь всюду — и на плакатах, и в заголовках корпусной газеты, и в требованиях и приказах командиров. Могут примелькаться. Пуще огня остерегайтесь этого. Потому что в бою цена плохо изученной машины очень высока: человеческие жизни. Наши жизни. И это не фраза: и успех боя, и жизнь солдата в бою во многом зависят от знаний, от умения быстро и ловко действовать, мгновенно принимать решения. Расхлябанность и незнание одного отражаются на всем экипаже. И потому ни у кого из вас не может быть знаний посредственных или даже хороших. Только отличные!

О твоей требовательности ходили анекдоты. Ты всегда был недоволен ходом занятий, стрельбами, действиями взводов и рот на учениях. И только я знала, насколько гордишься ты танкистами, как высоко ценишь их мастерство.

До предела загруженная жизнь солдата проста в быту: никаких забот об одежде и обуви, о питании, о крыше над головой.

Тем сильнее терзают нас заботы жителей окрестных сел — сожженных, разбитых. Ранними росными утрами и по вечерам издалека приходят к нам истомленные женщины с иконописными лицами, приносят в белых узелках кто вязаную кофточку, кто ситцевую блузку или ситцевый головной платок. Они предлагают это мне и Полине — машинистке штаба бригады, считая, что, наверное, сильна у нас тяга ко всему, что напоминает о доме, о детстве, о прежней, без войны жизни.

— Уберите! — прошу я.

Я не могу видеть эти глаза, эти лица, эти узелки в руках, не могу обмануть тревожных женских надежд и каждый раз отправляюсь к помпохозу — клянчить мыла, соли, крупы.

— Пожалуйста, а? — прошу я. Хитрю: — Ведь мой паек почти весь остается. Я же пробу с варева снимаю.

А по ночам вперемежку с лицами погибших снятся мне худые, дочерна загорелые женские лица, усталые глаза, морщинистые руки. Я снова и снова слушаю их рассказы — о повешенном немцами старике, в таратайке у которого нашли прикрытое сеном мясо — он вез его, чтобы передать связному от партизан, о массовом угоне парней и девчат в Германию, особенно трагическом потому, что устроили его фашисты перед самым приходом наших войск, о том, как после стычки с нашими партизанами гитлеровцы для устрашения населения целые сутки беспрерывно строчили с пожарной каланчи из пулемета и весь день и всю ночь никто не мог появиться на площади и на улицах в ее округе.

Опять и опять виделась мне старая седая учительница и то, как пошла она по снегу к соседке за горячими углями, чтобы разжечь печурку, и как немецкий солдат остановил ее и приказал снять валенки. Босая женщина пошла дальше, немец же, увидев у нее на пальто меховой воротник, снова остановил ее, подошел не спеша и стал отрывать воротник. А воротник не отрывался. Солдат вытащил из кармана перочинный нож и, хохоча, то и дело приставляя его к горлу учительницы, начал спарывать воротник. При этом он требовал, чтобы женщина поворачивалась — так ему было удобнее действовать. Больная, беспомощная, топталась она на снегу босыми ногами, и тогда, когда все уже было кончено, немец толкнул ее: иди, мол. Учительница, так и не взяв у соседки горячих углей на растопку, вернулась в свой дом с неистопленной печью, слегла и к вечеру умерла.

В редкие свободные минуты, когда нам удавалось побыть вместе, я рассказывала тебе про сны, про этих женщин. Ты слушал внешне спокойно, только глаза, ставшие из голубых серыми, прищуривались все больше, выражение ироничности и застенчивости сползало с лица, сменялось задумчивостью. Ты курил, молчал. Только однажды с тоской сказал самому себе:

— Если бы воевать без отдыха, без переформировок!

Если бы… Тогда, в те спокойные ночи, я часто видела один и тот же сон: в кофточке с голубыми горошинами, с белой косынкой, завязанной на груди, стою я с тобой на нашей скале. Солнечный трепет моря, белые чайки, и совсем недалеко от нас мелькают, выныривая из воды, гладкие черные спины дельфинов. Война кончилась! Мы — дома!