Надежда Малыгина - Двое и война

…Бой продолжался всю ночь и весь следующий день. И только когда линия горизонта окрасилась в багряно-кровавый закатный цвет, несколько наших «тридцатьчетверок» — и среди них твоя — прорвались на высоту и наконец завладели ею. Батарея вражеских противотанковых орудий, стоявшая здесь, была смята, и «тигры», оставив в распадах меж холмами две дымящиеся скособоченные машины, огрызаясь, отступили…

В те дни гитлеровцы еще дважды подбирались к твоей «тридцатьчетверке». Они будто знали, что это машина комбата. И когда им удалось подорвать ее хлорированной гранатой, я, уставшая от переживаний, загадала: если ты останешься жив, я перейду в другой батальон. У меня нет больше сил бояться, видя, как в бою одна за другой нависают над тобой опасности…

Ты жив! Раненный в плечо и в голову, ты сумел надеть противогаз, вытащил наверх пулемет и в упор расстрелял вражеских гранатометчиков! Таким, в противогазе, крепко, так, что мы едва разняли твои пальцы, ухватившим ручки пулемета, я с ребятами из прорвавшегося на выручку танка лейтенанта Проскурина и вытаскиваем тебя, потерявшего сознание, из люка. Что-то по-детски трогательное таится в твоей беспомощной фигуре, в веснушках, обычно едва приметных, а теперь отчетливо проступивших на бледной коже лица, в линиях полураскрытых губ, в руках, которые висят как плети.

Твой экипаж погиб. Мы перетаскиваем тело механика-водителя в боевое отделение. Заряжающий Проскурина садится за рычаги и выводит машину в балочку, где стоит их танк.

Осматриваю твои раны. Они не тяжелые: одна пуля разорвала мякоть плеча, другая скользнула по голове и, видимо, контузила тебя. И хотя ты все еще без сознания, тревога моя спадает.

Хочу перенести тебя в тот глубокий овраг, где лежат раненые, чтобы после боя вместе со всеми отвезти в бригадный медсанвзвод и тебя. Лейтенант Проскурин возражает.

— Нет-нет, — говорит он, взбираясь на корму танка. — Мы доставим комбата в медсанвзвод сейчас же. Сию минуту.

Кисть правой руки Проскурина замотана бинтом, замотана неумело — толсто и так рыхло, что повязка вот-вот соскочит.

— Надо перебинтовать, — говорю я.

А мотор «тридцатьчетверки» уже ревет, и лейтенант Проскурин кричит, перекрывая этот рев:

— Перевяжут в медсанвзводе! — Он садится спиной к башне. Тебя кладут так, чтобы твоя голова оказалась у него на коленях, и танки — оба — уходят.

Кажется, за то время, что мы вместе, это единственный бой, когда я спокойна: ты в медсанвзводе, опасность не угрожает тебе. Теперь я даже смеюсь над своим желанием уйти в другой батальон: и как можно было всерьез подумать о таком?..

Вскоре танк Проскурина возвращается. Но бой уже угасает. Лишь в небольшом леске слева еще вспыхивают автоматные и пулеметные очереди: танкисты и десантники прочесывают лесок, очищают его от укрывшихся там гитлеровцев.

Начинается дождь. Мелкий, моросящий, будто его просеивают сквозь частое сито, он приятно остужает разгоряченное лицо. А шофер пришедшей санитарной машины, с которым мы носим и укладываем в крытый кузов тяжелораненых, ворчит:

— Нужен мне сейчас этот дождь, как собаке пятая нога.

Он садится в кабину, медленно выезжает на дорогу.

«А может, ты еще в медсанвзводе?» — думаю я и бросаюсь вслед за машиной. Догнав ее, прыгаю на подножку.

Дорога проселочная, узкая. Впереди, заняв ее всю, стоит «тридцатьчетверка». Объезд совсем избитый, в глубоких рытвинах.

— Эй, уберите танк, раненых везем! — кричу я. Никто не отвечает. Бегу туда, заглядываю в передний люк: механик-водитель лейтенанта Проскурина спит, вытянув ноги на сиденье радиста-пулеметчика.

— Убирайся с дороги, соня! — весело тормошу я его.

— А? Что? — вскакивает он. Увидев меня, опять ложится, закидывает ногу на ногу. Отвечает: — Комбат сейчас придет.

— Комбат?

Я ничего не понимаю. Ведь ты в медсанвзводе!

Смотрю на башню — да, это номер танка Проскурина, а не твоего…

Подходит шофер санитарной машины.

— Что случилось? — спрашивает он. Я не успеваю ответить — из придорожного кустарника прямо на меня выходишь ты с ребятами из экипажа Сильвестра Проскурина. Сквозь бинт на голове просочилась кровь. Лицо бледное. И идешь прихрамывая.

— Ты? — с недоумением спрашиваю я. — Как ты очутился здесь? Почему не в медсанвзводе?

Ты улыбаешься смущенно, даже будто виновато.

— Знаешь, я по дороге очнулся. Руки-ноги действуют. Голова цела. Правда, звенит здорово, но терпеть можно. Сдал медикам Сильвестра. Он не сказал — ему ведь два пальца на руке оторвало, на правой… А сам сел в его машину. Вот перевел поближе тылы…

Только теперь замечаю, что реденькая рощица, на опушке которой мы остановились, полна голосов, гула, треска молодых деревьев, которые ломаются под колесами автомашин. На прицепе одной из них болтается кухня, а впереди, указывая дорогу, идет наш батальонный повар.

— А хромаешь? — немного успокоившись, спрашиваю я.

— Осколком царапнуло. В медсанвзводе перевязали…

И снова бои. И опять минуты нечеловеческого страха — минуты, слагающиеся в часы, сутки, протяженность которых кажется бесконечной. Десять суток боев, страшных не боями, а беспрерывным мучительным страхом за тебя… Нет, наверное, все-таки лучше уйти в другой батальон. Может, не видеть твою машину в бою, не знать, что с нею, легче?..

Вот и закончилась наша первая боевая операция!

Теперь, когда все позади, когда схлынуло нервное напряжение боев, в полной мере дает себя знать усталость. Хочется спать. Желание это усиливается необычностью ночи — звездной, тихой, без орудийного грома, без пулеметной и автоматной трескотни. И совсем не так, как в бою, а ровно и по-мирному рокочут моторы родных «тридцатьчетверок», о которых мы думаем, говорим и к которым относимся как к существам живым, одухотворенным.

Я лежу за башней твоего танка. Пережитое в эти душные ночи и жаркие, с частыми сыпучими дождями дни проходит перед глазами, не вызывая ни боли, ни радости. Мысли возникают точно в глубокой яме, ветвятся, и множатся, и тянутся-тянутся: от погибших к их родственникам, которые еще ничего не подозревают о случившемся, от обгоревшего башнера, от взводного с обеими разбитыми стопами, от раненного в голову и потерявшего зрение радиста-пулеметчика, от Ванюшки Петлякова и Сильвестра Проскурина — к будущим судьбам этих людей: как-то сложится в «гражданке» их жизнь, жизнь человека, ослепшего, обгоревшего, лишившегося ног?

У нас большие потери и в людях, и в танках. Если и нам с тобой придется погибнуть, я хотела бы умереть первой. И, конечно, ни о каком другом батальоне не может быть и речи: разве смогу я оставить тебя одного?

Совершив длинный ночной марш, бригада прибыла на место отдыха и переформировки — в сосновый бор с уже забытым густым и терпким запахом хвои. Взошло солнце, осветило выступившие на поляну корявые красные стволы высоких прямых сосен.