Надежда Малыгина - Двое и война

А забытье подступает все настойчивее. И вдруг мысль: «Партбилет!..» Она, эта мысль, выносит тебя из наплывающего тумана. Задыхаясь от нехватки воздуха, возвращаясь из беспамятства, проваливаясь в него и снова возвращаясь, раздираешь ты траву под деревом и, ломая ногти, царапаешь, ковыряешь тугую, слежавшуюся землю. Ямка, кажется, уже достаточна, но ты вдруг понимаешь, что это бессмысленно: земля сырая.

Вконец ослабевший, торопясь — приближается рассвет, — непослушными, будто одеревеневшими руками стягиваешь ты с себя гимнастерку, стаскиваешь промокшую от крови нижнюю рубаху, заворачиваешь в нее пробитый пулей партбилет. Теперь надо углубить ямку… Нет, не получается. Что же дальше?.. Засыпать сверток землей, замаскировать травой, дерном, старыми листьями?..

А дышать совсем нечем. Грудь ходит, как дырявые кузнечные меха, в которых не задерживается воздух. «Надо!.. Надо!..» — твердишь ты, и рвешь траву, и сгребаешь сухие листья. И как это немцы не слышат твоего свистящего дыхания, твоих шорохов? «Ах да, они, наверное, решили, что нас было двое… нашли и успокоились… Ишь как галдят обрадованно… Сволочи…»

Потом ты долго и трудно, с перерывами на отдых, натягиваешь гимнастерку. А мысль об одном: «Закопал партбилет… Закопал… партбилет…» Есть в этом что-то страшное, стыдное, унизительное.

«Но ведь я… спрятал его… от врагов!» — убеждаешь ты себя. Однако от этого не становится легче. «Нет, нет… не закапывать… не прятать!..» Ты расшвыриваешь дерн, вытаскиваешь сверток, слабеющими руками долго ищешь в складках материи маленькую тоненькую книжицу. Вытащив, прижимаешь ее к ране на груди: окровавленным, они уже наверняка не смогут воспользоваться… Так… Теперь можно и расслабиться…

А забытье подступает все настойчивее, и уже нет сил противиться ему. Да и надо ли? Мысль о жизни кажется несбыточной, как чудо. Ты принимаешь смерть с легким сердцем. Она несет избавление от того страшного, что могло бы случиться с тобой, живым, но беспомощным, в этом занятом немцами лесу. Значит, чудо не свершится…

Чудо свершилось!

Ты пришел в себя. Удивился: «Жив!» Осмотревшись, понял, что тебя прячут. «Значит, свои…» Дальний глухой угол сарая — тот, в котором ты лежишь, забит сеном. Вокруг тебя сбились мальчишки. В отцовых треухах, в драных, не по росту огромных, измазученных телогрейках, в таких же больших, не по ноге сапогах. Самый старший, беловолосый, с розовым, сплошь усыпанным веснушками лицом, подносит к твоим губам жестяную кружку с кипятком. Он серьезен, сосредоточен, губы собраны в узелок — как у старушки.

Ты счастлив: «Жив!» Рядом на соломе лежат в старой шапке большущая вареная свекла, две картофелины. В сторонке — горка свекольных и картофельных очистков, а в открытом спичечном коробке с добела исчирканными боками — щепотка соли. И во рту сладковатый вкус свеклы… Потом опять — волны, волны, солнечные блики на воде. Забытье…

Приходя в сознание, ты всегда видел мальчишек — одних и тех же, — их курносые веснушчатые носы, сверкающие испуганным любопытством глаза.

— Чижики… — Ты улыбнулся, произнося это слово, и в ответ обрадованно зашелестел мальчишечий шепот:

— Оклемался! Я говорил — оклемается!

— Деда Матвея надо позвать.

— Ну да! Он коней да коров лечил…

— Что из того? Все одно лекарь. Понимает.

— А как сказать ему?

— Надо пошевелить мозгами. — Это голос старшего — беловолосого, с розовым, сплошь усыпанным темными веснушками лицом.

Однажды, придя в себя, ты ощутил плотность повязок, обхвативших твою грудь, твои ноги. Увидел, старика, обвислые, заросшие седой щетиной щеки, обвислые прокуренные усы, усталые, под лохматыми седыми бровями глаза, морщинистые коричневые руки.

— Дед Матвей? — спросил ты.

— Ну я, — удивленно отозвался дед. — Ай нашенский?

Ты не ответил, только положил ладонь на сухую, с толстыми выпуклыми ногтями руку старого ветеринара.

Чудо свершилось!

На тебя наткнулись парнишки, ходившие в лес за бояркой.

— Свой! Да еще командир с двумя шпалами в петлицах! — рассказывал потом тебе старший из них. — Если бы мертвый, мы бы и тогда вытащили. Мы бы захоронили… А тут — живой!..

Они стянули тебя в окоп и весь день сторожили скрытно, не задумываясь над тем, что смогут они, пацаны, если в ту сторону, где ты лежишь, пойдут немцы?

Ночью на холстине ребята приволокли тебя в село, спрятали в сарае. Дежурили по очереди, приносили еду, чай с заваркой из сушеной малины.

Непривычная ребячья озабоченность и занятость бросились в глаза хозяйке сарая. Узнав, что дети прячут раненого командира Красной Армии, она разыскала старого колхозного ветеринара — единственного в селе человека, сведущего в медицине.

Твои раны загноились. Ноги распухли так, что лопалась кожа. Ты почти все время был без сознания.

— Флегмона, — определил дед. — Надо все порченое выпустить из ног, а то день-другой — и гангрена начнется. Тогда уж смерть…

— Легко сказать — выпустить… А как? — забеспокоилась хозяйка. — И где? В сарае? А вдруг он, сердешный, от боли закричит на всю деревню?.. А если в доме, так ведь в дом-то в любой час без всякого приглашения ироды эти, кость им, проклятым, в горло, завернуть могут…

— А мы — ночью, — сказал дед. — Сегодня ночью все и сообразим. Я до ночи-то тебе дровец наколю или чего другого поделаю — вроде за этим и кликала. И мне не мотаться на другой край села да обратно. Стар я. Да и лишних подозрений навлекать не следует. А то скажут: чего это дед Матвей вдруг зачастил к Пелагее-красноармейке?

— Так ведь бабка Марфа хватится тебя. Это ж сутки пройдут…

— А ты Рыжика пошли. Пусть предупредит: так, мол, и так. Заночует, мол, деда у нас. Так, мол, надо… А бабка Марфа сама сообразит, что к чему. Она у меня понятливая…

Еще бы не быть бабке Марфе понятливой, если она и дед Матвей тесно связаны были со своим племяшом — командиром партизанского соединения!

Однажды ты пришел в себя, когда тебя ночью везли на телеге. Потом очнулся в землянке. Услышав слова: «группа партизан», «сводный отряд», «разведка», потребовал командира, и, когда он вышел из-за перегородки, ты стал рассказывать ему все, что знал о гитлеровцах в том лесу. Командир, молодой бородатый мужчина, в свитере, в ватнике, чем-то похожий на лесоруба, улыбнулся, положил руку на твое плечо:

— Вы, товарищ майор, даже не предполагаете, сколько времени прошло с тех пор!

В эту минуту хлопнула дверь, кто-то вошел и долго топал у порога. Ты понял: стряхивает с валенок снег. Значит, зима…

После того как партизаны вызвали самолет и переправили тебя на Большую землю, ты еще восемь месяцев провалялся в тыловом госпитале. А выйдя из него со справкой о непригодности к дальнейшей службе, стал хлопотать, чтобы тебя признали годным. Обивал пороги, просил, требовал, оставлял письма, проходил новые и новые медицинские комиссии, члены которых все более смягчались под напором твоей требовательности.