Надежда Малыгина - Двое и война

Наконец, в руках у тебя предписание о направлении на фронт, как ты и просил, в ту самую танковую армию, командующий которой за летние бои сорок первого года вручил тебе орден Красного Знамени, а потом, оставляя твой полк на прикрытие армии, приказал: задержать врага любой ценой!

Командарм помнил тот день и тот приказ и, когда ты стал проситься на передовую, возразил:

— Толковые, дельные офицеры нужны в штабе армии не меньше, чем на передовой. К тому же приметил я, что вы еще прихрамываете. Значит, не затянулись раны. А посему решаю так: будете ведать укомплектованием армии рядовым и сержантским составом.

Ты оставил за собой право вернуться к этому вопросу. Но только спустя полгода отпустил тебя командующий в распоряжение танкового корпуса, вошедшего в состав армии.

Генерал-майор, командир корпуса, обсуждал в штабе одной из бригад, кого назначить комбатом вместо капитана, выведенного из строя неожиданной и серьезной хирургической операцией. Тебя осенило:

— Товарищ генерал, разрешите предложить свою кандидатуру!

Твой боевой опыт привлекал. Смущало звание.

— Подполковник… Высоковато, а? — заметил командир корпуса. — Тем более что уже полком командовали, А тут — батальон… Высоковато!

— Почему же? Штатная должность командира батальона: майор — подполковник. И потом, товарищ генерал, если эта малость не волнует меня, стоит ли беспокоиться о ней вам?

Так ты стал комбатом.

— И у тебя тот же самый партбилет? — спрашиваю я.

— Конечно.

— Можно посмотреть?

— Можно.

Я разглядываю побуревшую от крови, пробитую пулей обложку и ее внутреннюю страничку, на которой после двух коротких полосок, подчеркивающих слова «Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)», стоит номер билета. Дальше идут строчки: фамилия, имя, отчество, год рождения, время вступления в партию, наименование организации, выдавшей билет. Я завидую тебе и горжусь тобой.

— Иди, мой старшина, спать. А я обойду танки, — говоришь ты.

— Да, да… — Я подымаюсь, разминаю ноги. Над лесной поляной висит сизый туманный рассвет. Я слушала тебя всю ночь.

Мы уже знали про тяжелые вражеские танки «Тигр», про средние типа «Пантера» и про самоходные орудия «Фердинанд» со 150-миллиметровой броней. А сейчас ты подробно рассказываешь о них танкистам, объясняешь преимущества «тридцатьчетверок» перед ними. Ты спокоен и тверд, но я-то знаю, насколько озабочен ты мыслями о том, как они, парнишки, ставшие механиками, заряжающими, радистами-пулеметчиками, командирами орудий, поведут себя в этом трудном, а главное, первом и потому особенно страшном бою.

Нас, обстрелянных, в батальоне всего несколько человек. Основной состав — новички. Они смотрят на твой орден Красного Знамени и, наверное, гадают, за что, за какой подвиг ты его получил. А я смотрю на них — на то, как глядят они на тебя.

Потом мы бродим с тобой по саду. Молчим. Думаем. Каждый о своем. Во мне разрастается тревога: вчера, когда мы прибыли сюда на исходные позиции, ты проговорился, что вокруг — с детства родные места, что совсем недалеко отсюда, за холмом с речкой, лежит в балочке деревня, где ты родился и рос.

Возможно, наш первый бой будет за нее. Возможно, батальону придется форсировать речку, в которой ты купался со сверстниками, ловил мальков, на берегах которой бегал босой, валялся в траве, лежал, заложив руки под голову, во ржи и, глядя на трепещущих в высоком небе жаворонков, слушал их пение. Вслух мы об этом не говорим, но едва ли ты думаешь о чем-то другом. Я боюсь. Боюсь, что ты ринешься в бой безрассудно, в гневном азарте, забыв, что у тебя батальон, что ты его командир.

— Комбат, тебе надо хорошенько выспаться.

Ты молчишь, погруженный в свои думы.

— Дорогой комбат! Прогулка перед, сном — это хорошо. Но еще лучше, если ты хорошенько выспишься, — повторяю я.

— А? Да-да. Надо идти спать. Спать, спать!

А во мне тревога.

После мощной артподготовки батальон на полном ходу форсирует речку. Ту самую — твою родную.

Бой с «тиграми» и «пантерами» завязывается тяжелый. Наше стремительное продвижение застопорилось. Один, другой раз под неистовым кинжальным огнем атакует батальон врага. Третья атака, наконец, сминает гитлеровцев, и твой танк, выскочив вперед, мчится по дороге. Батальон влетает в деревню с ходу. Но еще издали увидели мы, что деревни нет, лишь тоскливо высятся над печными развалами задымленные трубы.

Короткая стоянка. Ты вылезаешь из танка, идешь к развалинам, меж которыми, расщепленное снарядом, лежит большое полуобгоревшее дерево.

Я тоже соскакиваю с брони, подхожу. Подняв с земли лопнувший чугун, ты говоришь:

— Знаешь, каким я помню себя? Когда из такой вот посудины на этом самом месте угли ел. Года полтора мне было.

Значит, здесь был твой дом… Позади развалин и пепелищ, отдельно, стоит избитая снарядами церковь с помятыми куполами, с проломанной дверью. За церковью — кладбище с березовыми крестами, с немецкими касками на них.

— Сровнять, — приказываешь ты, кивнув на кресты, и быстро, стремительно шагаешь на край села. Наверное, тебе хоть одну минуту надо побыть одному.

Стаскиваю раненых в глубокий, с пологим берегом овраг. Их уже больше двадцати, почти все нуждаются в срочной эвакуации. А как и на чем произвести эту самую эвакуацию? Многим нужна операция. И может быть, не меньше — вода. Глоток воды. И что важнее — пробираться с котелком к речке за водой для «тяжелых» или вытаскивать с поля боя очередного раненого? Я уползаю из оврага — от стонов, беспамятства, вопросов, соленых словечек в бреду, от просьб и немых вопросов. Жестокость войны проявляется даже в том, что нет времени свернуть цигарку кому-то из этих беспомощных сейчас людей.

Вытаскивая с поля боя одного раненого, слышу стоны других. За ними нужно вернуться как можно скорее, иначе их настигнет еще одна пуля или осколок, может быть последний. А я давно уже знаю, как, не давая ни минуты покоя — и днем, и ночью, и в бою, и на отдыхе, — грызет душу санитарки такая вот смерть бойца, в которой она, санитарка, без вины виноватая. Если бы можно было сразу, в одно мгновение вытащить с поля боя всех раненых, перевязать, укрыть надежно!

И потому, перевязывая в овраге автоматчика с простреленным плечом, я уже тороплюсь к сержанту, который остался на краю ржаного поля с раздробленной голенью. Сержантом оказывается Ванюшка Петляков.

— Видишь, мы и в самом деле вместе! Не обманул начсанмед, — весело говорю я, пытаясь отвлечь Ванюшку от мыслей о ноге. Напрасно.

— Все, отвоевался, да? — спрашивает он. И сам же отвечает: — Отвоевался, Иван Терентьевич. Все.

— Что ты, Ванечка, дорогой! Все будет хорошо. Все будет хорошо! Да, а что там ребята — Петя, Костя, старшина Редькин? Как они? Живы? Воюют?