Надежда Малыгина - Двое и война

Секунды — заряжающему, чтобы послать снаряд в ствол и закрыть замок.

— Огонь!.. Огонь!.. Огонь!

Часть танков все-таки прорывается сквозь огневую завесу.

— Танки пропустить! Пехоту отрезать! — властно, сильно, внешне спокойно произносит старший лейтенант. Его команду тут же, молниеносно повторяют телефонисты.

И лейтенант на батарее уже охрипшим голосом кричит:

— Танки пропустить! Пехоту отрезать. Батарея…

Подносчики уже подали осколочные снаряды.

Заряжающие стягивают с себя гимнастерки: жарко…

А разрывы вражеских снарядов все ближе, ближе. Подымаясь из щелей укрытия, подносчики сплевывают землю, ворчат:

— Нащупали, гады.

— Батарея!.. — кричит лейтенант. Его голос перекрывает вой снаряда — взрыв накрывает огневую позицию. Взводный падает. Падает кто-то из расчетов. Но командир первого орудия тут же, как только гаснет взрыв, подхватывает слова недосказанной команды:

— …беглый… Огонь!.. Огонь!.. Огонь!

Вражеская пехота залегла. А прорвавшиеся танки уже утюжат ваши окопы. Рев моторов покрывает все звуки, и кажется, что это конец… Но вдруг в нескольких местах возникают взрывы гранат. Летят в танки, бьются о броню бутылки с горючей смесью. Слева бьют по танкам петеэровцы. Прямой наводкой ведет огонь выведенная на открытую позицию «сорокапятка». Бой! Бой продолжается…

Еще несколько танков подбиты, горят. Один, с распластанной на земле гусеницей, беспомощно вертится на месте. Остальные не выдерживают, откатываются.

— Что, споткнулись? — кричат бойцы вслед им, будто в танках могут услышать. — То-то!

Кому-то из петеэровцев показалось или он видел это на самом деле, что в люке одной из машин стоял офицер в перчатках.

— Ишь в кожаных перчаточках воевать удумали? — негодует он. — Чтоб рук не пачкать? Ну, мы вам…

Четыре раза атаковали твой полк гитлеровские танки. Отбивать пятую атаку было нечем. Плотный орудийный огонь и последовавшая за этим бомбежка обескровили вас и вывели из строя последнюю пушку. Вражеские танки прошли. Вы — несколько десятков человек, оказавшиеся у них в тылу, завязали бой с мотопехотой.

Это был тяжкий для вас, неравный и потому скорый для врага бой, после которого группа оставшихся в живых бойцов во главе с тобой, их командиром, стала пробиваться к лесу.

Надвигалась ночь. А в лесу можно было укрыться. И можно было обстреливать вражеские войска, которые все катили и катили по шоссе. Гитлеровцы поняли эту опасность и бросили на вас батальон автоматчиков…

Это даже нельзя назвать боем. У вас нет ни гранат, ни бутылок с горючей смесью — только винтовки да один-единственный автомат с диском. И еще ваша решимость не сдаваться.

…К лесу вы добрались втроем: ты, невысокий, крепкий и кряжистый старшина-сверхсрочник — самый лучший в твоем полку ротный комсорг, и красноармеец-пулеметчик, совсем еще мальчик, который даже здесь, в этой страшной своей безысходностью обстановке, оторопевал от близости к тебе, командиру полка.

Вы укрылись в глубокой старой яме, заросшей по краю бузиной.

А вокруг ходят по лесу гитлеровцы — разговаривают, пиликают на губных гармошках, завтракают, ужинают… От запахов дыма и пищи у вас сводит желудки. И ярость овладевает вами, когда немцы, присев, оправляются на краю оврага неподалеку.

— Эх, пулеметик бы, — то и дело шепчет красноармеец.

— Кабы не бы… — вздыхает комсорг.

Ночами вы по очереди ползаете в разведку, изучаете расположение вражеских постов. Вы так много узнали о противнике, что ценность накопленных сведений становится страданием: если бы передать все это нашим!

Сегодня решающая ночь. Задача — выбраться из лесу незаметно. Если это окажется невозможным, значит, бой. У вас два карабина и полтора десятка патронов. Два из них в обойме твоего пистолета…

Ты рассказываешь, и я вижу, вижу, как ползете вы по лесу мимо палаток, в которых спят фашисты, мимо мотоциклов, мимо походной кухни и складских машин с продуктами и обмундированием, как, наконец, выбираетесь на опушку леса. Самое страшное миновало!

Но именно здесь, на опушке леса, вы и натолкнулись на часового.

— Stehe, wer ist hier? — встревоженно окликает он.

Из крытой машины выходит сонный солдат. Часовой говорит ему что-то, и они долго вместе вслушиваются в ночь. Вы затаиваете дыхание. Минута, другая… Тишина. Где-то поблизости хлопает крыльями сонная птица.

Немцы успокаиваются. Солдат, вышедший из машины, даже смеется — пригрезилось, мол! — и идет досыпать.

Вы ползете дальше. Под кем-то из вас хрустит ветка сухого валежника.

— Stehe, wer ist hier? — очень громко, тревожно окликает часовой и щелкает затвором автомата: — Ich hinaus, sonst schieße ich!

Главное — не позволить, чтобы он поднял тревогу. Но как? Снять бесшумно — невозможно: часовой стоит на открытом пространстве и, пока до него добежишь, успеет дать очередь из автомата. Выстрелить? Но выстрел тоже разбудит немцев…

Надо идти на риск. Ты встаешь из-за кустов. Имитируя сонного офицера, отвечаешь по-немецки.

Часовой требует пароль… Ты вынужден стрелять. Но уже поздно: тревога. Значит, бой…

У тебя прострелены грудь и ноги. Бойцы, простившись с тобой, пригнувшись, бесшумно уходят туда, где, перебегая от дерева к дереву, маячат черные фигуры гитлеровцев.

— Эй, фрицы, жми сюда! — выкрикивает старшина. Ты понимаешь: ребята хотят отвлечь немцев от тебя.

Минута тишины, наступившей после слов старшины, кажется нескончаемо длинной. Потом подряд несколько щелчков, будто треснули под ногой ветки сухого валежника. «Значит, немцы пошли на голос. Последние патроны старшина зря расходовать не станет…»

Приподнявшись на локтях, вглядываясь во тьму, ты наконец различаешь два человеческих силуэта, возникших меж деревьев, — большой и маленький. Это они, твои бойцы! «А может, почудилось?» — еще сомневаешься ты. Но оттуда, прорезав тревожную зыбкую тишину, вдруг раздается знакомый, тонкий, острый, как спица, голос:

Любимая песня пулеметчика… Когда ему говорили, что песня эта про барабанщика, он горячился, спорил: с барабанами ходили в бой давно — сто, а может, двести лет назад. А эту песню, по всему видать, сочинили недавно. Просто понравилась какому-нибудь барабанщику из оркестра, вот он и переиначил слово «пулеметчик» на «барабанщик».

Пулеметчик поет старательно. Он раскалывает слова на части, он торжественно чеканит слоги, и одинокое, вызывающе звонкое и страстное пение это обжигает душу. Ты с ужасом ждешь выстрелов, и все-таки треск сплетенных воедино автоматных очередей оглушает неожиданностью: будто плетью хлестнули по сердцу. Одновременно качнулись и рухнули темные силуэты, только большой — медленнее. А ты пришит пулями к земле, и твоя ярость к врагам бессильна… И на тебя, обессиленного голодом, жаждой, потерей крови, сознанием того, что ты остался один в этом наводненном, обжитом врагами лесу, все наплывает и наплывает забытье. «Еще бы один патрон, — думаешь ты. Отвечаешь словами старшины: — Кабы не бы…»