Надежда Малыгина - Двое и война

— Предлагаю остаться машинисткой в штабе корпуса. Уважение, почет. И от передовой далеко, — говорит старший лейтенант, ведающий кадрами. Смотрю на него с удивлением: неужели он это всерьез?

— Нет, только санинструктором. И на передовую, — в который раз повторяю. А ребята все просят его найти для меня «местечко» в мотострелковом, чтобы быть нам всем вместе.

— Мы же с лета сорок первого вместе воюем! — наперебой объясняют они и напирают: — Одесса, Севастополь, Сталинград.

Даже обычно молчаливый Петро Сизов вопрошает:

— Можете понять, что это такое?

— После Севастополя нас всего шестеро осталось, — заглядывая своими хитроватыми зелеными глазами в лицо старшему лейтенанту, мягко, вкрадчиво рассказывает старшина Редькин. — А теперь, когда полковник, бывший наш комполка, погиб, пятеро… Эх, люби меня, Дуся… Неужели же не найдете такой возможности, товарищ старший лейтенант?

— Да кем же я ее направлю? Автоматчиком? — Старший лейтенант — он в новехоньком, ладно сидящем обмундировании, при новехоньких золотых погонах, так красиво искрящихся в свете мощной электрической лампочки — с уважением, но как бы между прочим поглядывает на наши потускневшие гвардейские значки, на медали с потрепанными, затертыми ленточками. — Рад бы, да… — он разводит руками. — Не нужен санинструктор. Не нужен!

— Как это так не нужен? — восклицает кто-то за нашими спинами. Мы дружно и ободренно оглядываемся. На пороге распахнутой настежь двери, отбросив рукой марлевую — от мух — занавеску, стоит коренастый, круглолицый и пухлогубый майор.

— Тебе, может, и не нужен, — говорит он, проходя в комнату и снимая фуражку, — а мне, начсанмеду, — во! — Майор проводит ребром ладони по шее. — Позарез. Я ж тебе толковал: Валя Ивлиева из хозяйства Завьялова ноги на марше растерла. А для санинструктора ноги — что для футболиста: первейшее дело. Вот пока вместо Вали — ее я в бригадный медсанвзвод приказал перевести. А там поглядим. Как, согласны? — Последние слова обращены ко мне, но я не успеваю ответить. Старшина Редькин делает шаг вперед.

— Только без Дуси, — шепчет ему Ванюшка Петляков.

Редькин незаметно бьет его пальцами по руке: отстань, мол! Вытянувшись в струнку и козырнув, выкладывает:

— Товарищ майор! У нас просьбочка настоятельная. Мы с сентября сорок первого, еще из-под Одессы, воюем. Все, значит, впятером. Классический случай. Исключительно опытные и зрелые бойцы. И все здесь перед вами. И кроме того, мы вроде уж родня, столько всякого напережили. И нам очень сильно хочется сохранить наш маленький, спаянный огнем и кровью коллектив в таком же виде и здесь, во вверенной вам части! — Старшина явно подлизывался. Однако майор делает вид, будто не понимает этого.

— Так вы вместе и будете, — заверяет он. — Все в одной бригаде. Только она, — майор кивает на меня, — в танковом батальоне, а вы — десантниками на танках. Не ручаюсь, правда, что на танках именно этого батальона. Но что станете действовать вместе, это точно!

— Ну, если так… — старшина разводит руками.

Мне, потрясенной утратой Бати, смятой навалившейся усталостью, как-то безразлично: куда идти и одной или со всеми — лишь бы скорее определиться. Где-то под плотным слоем вялости и безразличия шевелится мысль о том, что надо бы все-таки вместе с ребятами и договориться об этом следует сейчас, потому что перерешать решенное всегда труднее. «Но ведь майор заверил», — устало думаю я.

— Тогда прошу в газик. Я как раз еду в хозяйство Завьялова. — Майор вежливо указывает на дверь. «Господи, — думаю я, — еще тащиться куда-то. Уж согласиться бы машинисткой, что ли…»

Но это так, от усталости.

Прощаюсь с ребятами, сажусь на заднее сиденье машины, думая лишь о покое и о том, чтобы остаться наедине со своими мыслями. А майор, как нарочно, словоохотлив необычайно. Он говорит без умолку, и не слушать его невозможно: слова восхищения, восторга, удивления, недоумения, как осы, впиваются в меня, не позволяя ни дремать, ни думать о своем. Всю дорогу майор рассказывает о капитане Завьялове, который, не долечившись, выписался из госпиталя, чтобы принять участие в формировании бригады, а после формирования стал командиром танкового батальона («А в батальон сам людей отбирал. Лучших! Орлов! Один к одному парни!»), но что повести батальон в бой капитану не доведется, потому как утром его пришлось оперировать («Удален желчный пузырь — не пузырь, а кисет с камнями!»). После этого майор вдруг признается, что речь вовсе не о капитане Завьялове («Если говорить по совести — с него хватит: на фронте с рассвета двадцать второго июня, трижды тяжело ранен, контужен, вся грудь в орденах, а в сорок первом да сорок втором награды не так-то легко было заслужить!»), а о каком-то подполковнике, которого («Нате вам, пожалуйста!») прислали на место Завьялова из штаба соединения. Слово «подполковник» майор произносит небрежно, с иронией. Объясняет:

— Штатная должность комбата майор — подполковник. Но право же, всем известно, что комбатов в звании выше капитана почти не бывает. И если прислали подполковника, значит, он где-то не справился. Так? Конечно так! Вот его и ахнули на понижение. Но ведь комбат — фигура! Ему людей — целый батальон! — в бой водить! Неопытность, неумение комбата могут обернуться лишними — и значительными! — потерями. А главное… знаете, что главное? — спрашивает он, обернувшись ко мне, и я, конечно же, должна спросить в ответ: «Что?»

— А то, — продолжает майор, — что мы уже зампостроя поздравили. Понимаете: по-здра-ви-ли с вступлением в должность! Вот что главное! Каково ему теперь? Комкор и тот чертыхнулся. Прямо при этом самом подполковнике!

В батальон мы прибыли поздно ночью. Майор вызвал в штаб фельдшера.

— Вот вам санинструктор. Гвардии старшина, опаленный героическими боями Одессы, Севастополя, Сталинграда! Накормить! Устроить! Окружить заботой и вниманием. Все честь по чести!

Меня опутывал, оплетал сон. Слова начсанмеда, разговор с каким-то офицером, ответ фельдшера, чьи-то шаги — все отодвинулось, приглушилось. Я едва разлепила веки, чтобы сказать майору спасибо.

— А я пойду. К нему, — тронув меня за плечо, многозначительным шепотом сообщил майор и подморгнул мне, как соучастнице. — Знакомиться. Выяснять, что он за человек, чем дышит и с чем его едят. — Он громко засмеялся и ушел.

Случайности, случайности… Они на каждом шагу, и какая-то из них вдруг круто меняет человеческую жизнь.

Молоденький фельдшер-лейтенант проводил меня в санчасть. Не умываясь, я стянула с себя сапоги, одежду, плюхнулась в постель и мгновенно уснула. Уснула, не подозревая, что в соседнем доме находишься ты. Горе утраты нашего Бати, горе, которое будто обескровило меня, и радость встречи с тобой оказались тесно соединенными. Встретила ли бы я тебя, если б не погиб наш севастопольский командир полка? Вопрос этот долго пугал меня страшным предположением: нет, не встретила бы. Потому что, если полковник остался бы жив, я обязательно разыскала бы соединение, в котором был он. И значит, прошла бы мимо тебя…