Надежда Малыгина - Двое и война

— Пулей. В голову. Прямо в висок. И — стоп машина…

Только теперь постигаю смысл сказанного: пулей в висок. Упал ничком и — конец…

Меркнет закат. Солнце скатывается, падает за дома. В наступающих сизых сумерках мир становится нереальным, как при солнечном затмении, когда на все вокруг смотришь через задымленное стеклышко.

Зябко. Тоскливо. И я совсем не знаю, где, на каком фронте находишься ты. Жив ли? Думаешь ли обо мне?

Всегда твердо верившая в нашу встречу, сейчас я поражаюсь собственному безрассудству: ну как, как могла я верить, что когда-нибудь встречусь с тобой на этой огромной войне?

Старшина Редькин прижимает к себе мою голову, приникает к ней колючей заросшей щекой.

Погиб… Воспоминания наводняют меня, картинами встают перед глазами. И в каждой — он, наш Батя.

Вот он снимает пробу с обеда…

Поздравляет меня с наградой…

Вот командует: «Подпустить на ближние фугасы!..»

Вот чертит что-то щепочкой на песке…

Сам ведет огонь из орудия…

Вот склоняется над картой в блиндаже…

Раненный, в окопе приказывает кому-то: «Связь, тяните сюда связь!»

Бои — беспрерывные. Полк уже давно не полк. Нас совсем мало, и Батя теперь с нами постоянно, каждую минуту. Как деревья соком земли, питаемся мы его опытом, его твердостью, строгостью, заботами и даже просто присутствием. Будь в полку другой командир, мы тоже, конечно, воевали бы как надо, но безмерное уважение и любовь именно к такому человеку, ставшему мерилом человека, командира и коммуниста вообще, к тому же москвичу, с которым связывалось наше представление о жителях столицы, делали конкретным, почти осязаемым понятие долга, любви к Родине, к Москве и позволяли свершать, казалось бы, несвершимое.

Я закрыла глаза и словно со стороны увидела себя и своих товарищей — горстку измученных бессонными ночами людей, постаревших и будто усохших от жары, жажды и голода, там, в Севастополе, перед многократно превосходящими силами врага.

Нигде и, наверное, никогда — ни до войны, ни после — не ощущали люди смысл слов так остро, так обнаженно, как на фронте.

Многократно превосходящие… Какие спокойные слова! Многократно превосходящие силы врага, считая, что мы уничтожены, идут на нас строем, как на пустое место. Но мы еще живы и готовимся к своему последнему бою.

Такой же, как и все, худой, черный, но тщательно выбритый, с до блеска надраенными орденами, стоит перед нами наш командир.

— …Нас мало, — говорит он. — Но будем сражаться как подобает…

Петро Сизов заправляет в пулемет последнюю ленту патронов. Моряки снимают гимнастерки и остаются в тельняшках. Ложатся поудобнее, кладут рядом гранаты.

А немцы идут колоннами, будто нас и нет.

«Огонь!» — командует майор. И мне совсем не страшно умирать.

И хорошо, что мы погибнем ТАК, а не просто в бою.

Жалко только, что ты не узнаешь, какими были все мы — я, мои товарищи, наш Батя. Прощай! Пусть все-все сложится у тебя хорошо!..

А потом произошло чудо. Ощущение чуда усиливалось тем, что я так и не узнала, кто, когда, как вытащил меня и каким путем очутились мы вместе с майором — тяжело раненные, но живые — в одном самолете.

Проходят, меняются перед глазами картины воспоминаний, а рядом, не мешая им, медленно, вязко, тягуче движутся мысли. Сколько времени прошло с того, первого для меня дня боев? Кажется, целая вечность. Лишь нам пятерым, сидящим сейчас здесь, на краю кювета близ подмосковной станции, выпало горькое счастье пережить множество тех, кто были рядом. Множество — сколько это? Тысячи? Десятки, сотни тысяч?

Число погибших кажется непостижимым — за ним стоят, всплывают в сознании лица, фигуры, глаза, улыбки тех, кого я перевязывала, тех, кто погибли на моих глазах, умерли на моих руках. Тех, кого я знала. А скольких не знала… Случалось, тебя прикрывали собою и умирали ВМЕСТО ТЕБЯ твои товарищи, друзья, с которыми всеми человеческими чувствами изведана каждая минута боя, каждая атака. А случалось — совсем еще незнакомые бойцы, только накануне пришедшие с пополнением.

Тесная зависимость жизни одного от жизней других, обнаженное, ставшее будничным величие духа скрепило однополчан самым великим — фронтовым родством. И потому наша войсковая часть — родная. И потому, не долечившись, удираем мы из госпиталей. И потому скрываем раны, которые можно терпеть, — лишь бы не отстать от товарищей, от однополчан!

Воспоминания идут в картинах и в мыслях, дразнят возможностью еще и еще раз воскресить образ майора. Мысли ветвятся, обрастают деталями, уходят в сторону, оттесняя главную мысль, и снова вливаются в нее — мысль о нашем Бате. «Нет, нет и нет!» — умоляю я собственную память. Наверное, я говорю это вслух, потому что наш рыжий усатый старшина гладит мою голову и с грубоватой лаской требует:

— Ну-ну, успокойся. Не надо так. Нельзя так!

У старшины теплая рука. Ваня, Костя, Петя — здесь, рядом. Только они да я знаем теперь, как дрался наш полк в Севастополе… Нет, надо отвлечься! Если уж вспоминать, то лучше довоенное.

Но то, что было до войны, кажется почти нереальным, и пласт воспоминаний, связанных с довоенной жизнью, прикрыт так плотно и так надежно, что мысль о довоенном времени ускользает, даже не зацепив сознания.

Пытаюсь представить Батю с погонами полковника на плечах, но, такой, он кажется мне чужим. В сталинградских боях я редко видела его. Он был заместителем командира дивизии, наш бывший командир полка. Отец, которого я придумала. А ты, самый родной человек, даже не видел его и не знаешь, что он всегда стоял рядом с тобой, что нас было трое: ты, я и он.

— Где искать дивизию? Сколько продлятся поиски? Не будем ли мы выглядеть подлецами, которые рыскают в поисках родного полка, а на деле, может, просто не спешат попасть на передовую? И надо ли искать полк, в котором уже нет почти никого из тех, с кем сроднились мы в пекле боев? Война идет великая, и не все ли равно, в составе какой части бить врага? Столько вопросов сразу поставил перед нами наш усатый мудрый старшина. Поставил и дал полминуты на размышление. Потом со вздохом оглядел нас, молчащих, и категорическим тоном закруглил разговор: — Решено, идем в другую часть! Тут, на станции, стоят танкисты, у них, само собой, должны быть автоматчики. Какие они танкисты, ежели без автоматчиков? Попросимся — возьмут. Не на блины, чай, навязываемся.

Он поднялся с земли, поднял каждого из нас за локоть и, не оглядываясь, пошел впереди — в штаб, в котором они уже были, когда расспрашивали про нашу дивизию.

Их — всех четверых — сразу определили в мотострелковый батальон, расположенный тут же, на станции. Но санинструктор у мотострелков был свой. Соседнему батальону нужен санинструктор, да нет потребности в автоматчиках.