Надежда Малыгина - Двое и война

И еще я успела подумать о тебе, проститься с тобою.

Госпитальная медсестра откинула наверх, на перекладину, простыни, которыми в палате был отгорожен мой угол у окна, и я увидела на третьей в ряду койке майора.

Я уже знала, что он здесь. В первый день, когда я пришла в себя и с удивлением обнаружила, что жива, что нахожусь в госпитале — сестра в это время меняла мне повязку на груди и ногах, — я услышала вдруг знакомый голос, громко назвавший мое имя:

— Старший сержант Любовь Давыдовская! — И немного погодя: — С добрым утром!

— Товарищ командир полка! — обрадовалась я. — Вы здесь? Здравствуйте! — Говорить было трудно, слова звучали хило и бледно, и я забеспокоилась, слышит ли он?

— Она удивляется, что вы здесь, — громко сказала сестра, продолжая перевязывать меня, — и говорит вам: «Здравствуйте, товарищ командир полка!»

— Я рада… я так рада…

— Она очень-очень рада, — будто переводчица, повторяла сестра.

— О, смотрите за нею в оба, сестрица! Она у нас такая! — говорит майор в ответ, и я впервые слышу, как он шутит: — В ее понятии госпитали существуют только для того, чтобы удирать из них. Под Севастополем трижды ранена, а в медсанбате находилась всего пять или шесть часов. И то в бессознательном состоянии после контузии. А как пришла в себя, так сразу сбежала. Заикалась почти месяц. Ко мне обратиться не могла. «Т-т-товарищ» скажет, а «м-м-м-майор» выговорить не может. Но зато вместе со всеми. В полку!

С тех пор первое, что слышала я каждое утро, проснувшись, были слова нашего командира. Он почему-то обращался ко мне на «вы».

— Старший сержант Любовь Давыдовская! — повысив голос, окликал он меня. А потом приветствовал: — Доброе утро! Как вы там, Люба? Набираетесь сил?.. Ничего! Скоро мы с вами вальсы танцевать будем! Как пойдем без костылей, так и станцуем. А что? Станцуем, а, Люба?

— Станцуем, — отвечала я, не в силах спрятать радостной улыбки — она всегда прорывалась в моем голосе при разговоре с майором. И вот сейчас, когда сестра откинула простыни, я увидела его. У него забинтована голова. У стенки между тумбочкой и койкой стоят костыли, — значит, прострелены ноги. Как у меня.

— Ой, товарищ майор!.. — говорю я. Никаких других слов нет, только эти. Но майор лежит спокойно, совсем не выражая радости — хотя бы от того, что мы, вероятно, всего двое, оставшиеся от нашего полка, можем взглянуть друг на друга. Он только улыбается, и даже в повороте его головы есть что-то, обращенное не ко мне. «Вот так…» — с неясной обидой думаю я, но тут же замечаю, что на койке в противоположном углу кто-то нетерпеливо, с тяжелым усилием отрывает от подушки рыжую голову и в приветствии поднимает вверх руки в гипсе. Вижу знакомые рыжие усы. Старшина Редькин!..

А там приподнялся на локтях кто-то еще: рот растянут в улыбке от уха до уха — так улыбается только балагур Ванюшка Петляков. И кто-то еще… и еще… Боже мой! Да ведь это и в самом деле Ванюшка Петляков и Костя Сыроваткин! И пулеметчик Петро Сизов!

— Петя Сизенький! Ванюшка! Костя! Живы? Дорогие, родные, милые! Откуда? Как?

— Оттуда, откуда и ты, люби меня, Дуся! — смеется старшина Редькин.

— Как?.. На транспорте, — сообщает Ванюшка Петляков.

— На последнем, — добавляет Петя Сизов.

— Мы аж до тридцать пятой батареи с боем отступали! — Костя Сыроваткин произносит эти слова с гордостью.

— Только вот старшина своей шевелюрой демаскировал нас, — смеется Ванюшка.

— Ей-бо, они мою рыжую голову засекли! — шумит, хохочет старшина, в голосе его тоже гордость. И радость, и боль, и утаенный вздох.

— А тут, в госпитале, нас вдруг взяли да и разделили, — рассказывает Ванюшка. — Меня, Редькина и Петра — в палату рядом, а Костю — сюда. Я требую: подайте мне моего дружка на соседнюю койку, иначе раны не станут зарастать так скоро, как это для воина и для Родины надобно! Ну вот… А оказалось, что в этой палате еще и вы, товарищ майор. И Люба. Узнали мы про такое и решили перекочевать в палату к вам. А нам говорят: нельзя, офицерская эта палата. Мы на попятную. А дело-то уж до начальника госпиталя дошло. Начальник — человек строгий, но головастый и сердечный. «Они, — говорит, — севастопольцы. Уже по одному по этому следует положить их вместе. А тут не просто севастопольцы — из одного полка люди. Это понимать надо!» Вот так…

— Гля, до тридцать пятой батареи добрались, а? — словно не веря самому себе, басит Костя Сыроваткин. — Там еще артиллеристы были.

— И мы вместе с ними напоследок, — вспоминает Ванюшка Петляков, — хорошо-о-хонько двинули фрицам в зубы. Здорово двинули!

— До корабля вплавь… раненые… откуда только силы в человеке берутся? — вслух размышляет Сизов.

Они еще не остыли от боя, который должен был стать, но все-таки не стал нашим последним боем!

Я так и не знаю, кому обязана жизнью. Спрашиваю майора, но он тоже не знает. Тяжело контуженный, пробитый тремя пулями и осколком, он пришел в сознание только в Краснодаре, когда его выносили из самолета.

Госпиталь эвакуируют. Боясь потерять майора, ребята заранее просят взять их в ту часть, в которую направят его.

— Возьму, обязательно возьму, — обещает он.

— И меня, — прошу я.

— Конечно же, Любонька, — как-то очень серьезно говорит майор, и это необычное «Любонька» звучит для меня как «доченька». Сердце заходится от тепла и счастья. Милый, родной Батя! Милые, родные ребята! Братья мои по крови! Не по той, которая связывает родством в семье, а по той, которая скрепляет бойцов в длительных боях. Это — кровь их сердец, кровь их раненых и убитых товарищей, командиров и их собственная пролитая кровь. Эта кровь не передается по наследству, и потому наше однополчанское родство, может быть, дороже любого кровного родства!

К тому времени, когда меня выписали из госпиталя, майор уже подлечился и сражался в Сталинграде, только был он теперь подполковником, заместителем командира дивизии.

Человек всегда вольно или невольно гордится тяжкими испытаниями, которые одолел, в которых выстоял. Мы, солдаты Севастополя и Сталинграда, гордимся, что были участниками этих великих и нелегких боев.

Многих моих новых однополчан, ставших столь же дорогими и близкими, как и те, с кем защищали мы Севастополь, приняла сухая и твердая, как камень, степная сталинградская земля.

И сколько еще раз прощалась я с тобою! Но мне везло дьявольски — я выжила и в этом немыслимом огне, только лицо было исконопачено порохом. Да множество белых полосок осталось на кистях рук, избитых мелочью осколков. Да новые рубцы добавились к тем, что остались на сердце после Севастополя.

Теперь у меня была тайна: я всерьез верила, что останусь жива в любом, самом страшном бою, надо только подумать о тебе. А ты должен подумать обо мне. И тогда мы оба останемся живы. Но догадаешься ли ты в трудную минуту подумать обо мне? Ведь ты — командир, и тебе надо думать о бое и о бойцах…