Надежда Малыгина - Двое и война

Очередное серьезное ранение настигло меня там, где я меньше всего ждала его. В оборонительных боях на Северном Донце пулеметная очередь прошила мне обе ноги, не повредив, однако, костей.

— Везучая ты, — говорили все. А я по ночам плакала от обиды: оказаться вышедшей из строя тогда, когда к нашей солдатской злости примешалась радость наступления!.. Но еще долог был наш путь к победе, ох, как много было еще потерь, пока мы дошли до Берлина и Праги. И каждая из этих потерь была теперь более тяжкой и более обидной, чем в сорок первом.

Вот и отлежала я в госпитале.

Ты слышишь? Я жива! Я возвращаюсь в строй!

И уж теперь-то, наверное, мы найдем друг друга!

А пока я еду на попутных машинах и ищу свой сталинградский полк, свою дивизию, нашего бывшего севастопольского командира полка. Останавливаюсь, расспрашиваю, узнаю. Скоро, совсем скоро нужная мне станция.

Частые деревья, дачные поселки, утопающие в зелени садов, высокие стройные сосны, дороги, забитые войсками, — все возникает в поле зрения и ускользает из него, не касаясь сознания. Я жду, я предвкушаю встречу с Батей, и трепетное радостное нетерпение перехватывает горло, захлестывает сердце. Во всех возможных вариантах представляю я, как разыщу штаб дивизии, как войду и скажу: «Здрасьте, товарищ подполковник!»

Он, конечно, удивится. Конечно, спросит строго: «Опять убежала?» — и легонько стиснет ладонями мои плечи. Для него, сдержанного в словах и чувствах, это едва ли не высшее проявление радости. Я убегу, счастливая. «Раненых-то сможешь вытаскивать?» — конечно же, бросит он вдогонку. «А как же, товарищ подполковник! Зачем бы тогда я стала из госпиталя удирать?» — обернувшись на бегу, прокричу я и долго буду оглядываться на дом, в котором остался он. А потом я наконец встречу тебя! Ведь если наша любовь способна уберечь меня от гибели, то должна же она привести нас с тобой к встрече!

Машина идет вдоль полотна железной дороги. На легком дощатом павильоне успеваю прочесть название станции. Она-то мне и нужна! Прыгаю из кузова.

— Тут, что ли? — высунувшись из кабины, запоздало осведомляется шофер. Машу ему рукой:

— Ага. Спасибо!

Дорога в глубоких сухих колеях, рытвинах и колдобинах. Машины, тяжело переваливаясь, кренясь то вправо, то влево, идут медленно, осторожно. Скрипят кузова, грохочут, подпрыгивая и сдвигаясь с мест, ящики в них. Пыль в рытвинах взбита в тончайшую пудру и шлейфом тянется за машинами. Седая, лежит на траве, на отягощенных плодами ветках яблонь, на поспевающих ягодах крыжовника и смородины, кусты которых растут вдоль оград. В глубине садов и огородов, окруженные цветниками, видны дома с застекленными верандами. В стеклах сияет солнце.

Подмосковье! Я всегда с некоторым, наверное, нелепым, но упрямым недоумением разглядывала москвичей, приезжающих отдыхать в Крым. Уехать хоть на один день из Москвы! Это не укладывалось в моей голове.

Мечта побывать в столице казалась несбыточной. Вот разве что выучусь и стану какой-нибудь знаменитостью… И вдруг совсем рядом, в каких-то пятидесяти километрах — Москва. И дивизия стоит на отдыхе. Может, даже удастся посмотреть ее, красавицу Москву!

Перейдя по мосточку через глубокую, заросшую травой канаву, стряхиваю с плеч тощенький вещевой мешок, достаю суконку: надо почистить сапоги.

От станции по тропинке лениво бредут навстречу четверо бойцов.

— Гля, сестренка! — говорит один из них. Знакомое «гля» подсказывает мне, что это Костя Сыроваткин. И все же не верится, чтобы после восьми разделяющих нас госпитальных недель Костя произнес это так холодно, так равнодушно. Но ребята — все четверо — действительно самые что ни на есть наши! Бросаюсь к ним, кричу восторженно:

— Петро Сизенький! Костя! Ванюшка Петляков! Вот встреча! А? А старшина Редькин, как обычно, при усах! И все равно не верю, что это вы! Откуда? Тоже из госпиталей? На пересыльном пункте встретились? Ну действительно — нет худа без добра! Вот встреча, а? Милые вы мои! Дорогие! — Я обнимаю своих севастопольских друзей, смеюсь, всплескиваю руками. Я счастлива! А они молчат. И стоят, как закаменелые. И смотрят в землю. Заглядываю в их глаза, в их хмурые лица, спрашиваю тревожно:

— Что, что случилось?

Старшина Редькин дергает себя за ус. Обычно он делает это после трудного боя, когда мы не досчитываемся кого-то из товарищей. В такие минуты к нему лучше не подходить. «А, не трогайте меня!» — побагровеет, затопает ногами, заорет яростно он и, надвинув низко на лоб пилотку, ссутулившись, уйдет прочь. И я не спрашиваю его. Я обращаюсь к Петру, к Косте:

— Что случилось, ребята?

Тереблю за пуговицу на вороте гимнастерки Ванюшку Петлякова.

— Ну, Ванечка, миленький, а?

— А то… — будто выдавливает из себя Ванюшка Петляков. — Нету здесь… дивизии нашей… — Он говорит это, глядя куда-то поверх крыш.

— Из оперативного подчинения этого соединения, — кивнув на станционный павильон, повторяет чьи-то казенные, официальные слова Костя Сыроваткин, — возвращена обратно.

— Только и всего? Так это ж пустяки. Найдем! И дивизию, и полк найдем! Вместе-то веселее.

— Веселья как раз никакого. — Тяжело вздохнув, Петя Сизов опускается на край канавы, рвет траву и пучком ее, размазывая пыль, протирает носки сапог. Больше он не говорит ни слова. Ванюшка Петляков и Костя Сыроваткин тоже молчат. Старшина Редькин наклоняется, срывает травинку, и я понимаю, что он хочет спрятать от меня лицо. Чего-то они не договаривают… А может, я не должна ни о чем спрашивать? Но ведь все, что касается нашей дивизии и полка, касается и меня! Так или не так?

— Значит, загадываете загадки? Не хотите говорить? Ну, что ж… — Выдержав паузу, вскидываю на плечо мешок, картинно кланяюсь: — До свиданьица!

— Сядь-ка! — Старшина заступает мне дорогу. Ванюшка и Костя тоже садятся — долго и как-то неловко, стеснительно, словно никогда не сидели на пыльной траве.

— Убило… Командира дивизии убило, — перебирая травинки, незнакомым деревянным голосом произносит обычно такой разухабистый старшина. Я сразу понимаю, о ком идет речь, но переспрашиваю:

— Комдива?

Я еще сомневаюсь. Ведь он, наш Батя, был заместителем, и это позволяет надеяться.

— Да, — кивает старшина и разрушает мою зыбкую слабую надежду. — Его недавно комдивом назначили. Ты, поди-ко, и не знала?.. Эх, люби меня, Дуся! — Он бьет оземь пилоткой. — Только адъютант погоны полковника заготовил, только нацепил на новый китель…

— Как… убило? — все не понимаю я. Слова застревают в горле. Наверное, их не слышно, и я спрашиваю громче: — Как… то есть… убило?

А перед глазами, сменяя одну другую, проходят картины: боец, убитый осколком… Смертельно раненный лейтенант… Кто-то разорванный снарядом… Сержант, изрешеченный пулями… Так это бывает на войне. Так было с другими. А как же убило майора?