Надежда Малыгина - Двое и война

Отдых! Квартирьеры уже здесь. Они разметили места расположения рот, машин, танков, поставили указатели. Связисты протянули телефонную линию, и, выгружая из машин медикаменты, я слышала, как ты звонил куда-то и просил кого-то приехать завтра.

Батальону достались готовые, партизанские землянки: для столовой, для всех трех рот, для хозвзвода и санчасти, для штаба, для офицеров. И отдельная землянка — для тебя.

К полудню хозяйство наше было устроено. Посыпана песком центральная — вдоль землянок — дорожка, и в конце ее, оберегая вход в расположение батальона, уже ходил часовой. Дневальные таскали в землянка охапки свежей травы и мелких веток. Бойцы переносили из танков свое немудреное солдатское имущество — бушлаты, шинели, котелки, сумки из-под противогазов, в которых хранились бритвенные принадлежности, мыло, полотенце. Отцепленная от автомашины, уже дымилась походная кухня, и запах мясной тушенки щекотал ноздри. Отдав необходимые распоряжения, ты сказал майору Попову, замполиту:

— Командуй тут. А мы слетаем в Карачев. Тянет, понимаешь. Родина.

Я ждала тебя у машины, и мне было неловко и совестно. Казалось, замполит и все другие думают: «Покататься решили. Увеселительная прогулочка в город…»

А города не было. Горячий седой пепел шевелился, точно живой, — от огня, еще не умершего под ним, от малейшего движения воздуха, от наших шагов. Устремленные в небо, сиротливо и горестно торчали зевы русских печей, и среди них чудовищно неправдоподобными казались скрюченные остовы железных коек. На краю этого мертвого хаоса вызывающе дерзко торчал столбик с фанеркой: «гор. Карачев».

Кто он, человек, поставивший эту табличку? И в чем смысл надписи? В горестном напоминании о том, что здесь был город, или в утверждении того, что он будет здесь опять? Тогда это трудно было понять. И столбик — тоненькая жердочка с расщепленной, потемневшей фанеркой, на которой значилось название города, вызывал протест: где он, город? Вот эти руины и пепел?..

Ты долго искал, но так и не нашел место, где находился твой дом.

— Кажется, здесь, — говорил ты, стараясь угадать контуры бывших улиц и переулков. Но когда мы пробирались по развалинам дальше, ты растерянно спрашивал, будто я должна была знать: — Или здесь?.. Нет, наверное, здесь… Да, здесь! — А через минуту: — Нет, нет, совсем не там! Вот где!

Потом ты надолго замолчал, а в конце нашего путешествия с отчаянием признался:

— Не могу найти место, где стоял наш дом! А ведь прожил в нем семь лет… Мы приехали из деревни, когда мне шел девятый, а уехал я отсюда взрослым парнем. Целая жизнь, самый главный ее кусок…

— Карачев… — выдохнул ты, когда мы возвращались в батальон. Помолчав, проговорил задумчиво: — Даже если его отстроят заново, он уже не будет моим родным городом.

«Виллис» бросало в глубокой колее, выбитой колесами множества машин. Шоферу это надоело, он выехал на обочину и лихо погнал машину вдоль дороги, мимо табличек: «Разминировано», «Осторожно, мины», «Мин нет». Ты всю дорогу молчал. Сидел задумчивый, грустный. Наверное, перебирал в памяти имена и лица друзей, дворы и пустыри, на которых играл с ними, улицы, по которым ходил в депо, гордясь, что уже взрослый и работаешь, переулки, по которым ночью тайком, с цветной наволочкой, приспособленной под рюкзак, удирал из дому на помощь испанским республиканцам. Да, война стала рубежом в нашей жизни. Отодвинутые ею, совсем близкие годы казались невероятно далекими и необыкновенно счастливыми. «Это было еще до войны», — говорили мы. А ЭТО было всего лишь два с лишним года назад.

Лес, накрытый сумерками, походил на развороченный муравейник. В сгущающейся лесной черноте вечера сновали, роились группы людей. Мелькали огни самокруток. Громкие возбужденные голоса сплетались в один гудящий клубок. Ты вышел из машины, порывисто шагнул вперед:

— Кто дежурный? Что случилось?

В ответ сразу несколько голосов:

— Салют!

— Салют в Москве, товарищ подполковник!

— Из ста двадцати орудий!

— И в нашу честь бабахнули!

Возбужденные радостные голоса накрыла запоздалая команда дежурного:

— Батальон, смирно! — И радостно-гордый рапорт: — Товарищ подполковник! Устройство батальона на отдых закончено. Танки замаскированы. Люди определены. Происшествий нет. Получено сообщение, что в Москве дан салют из ста двадцати орудий двадцатью артиллерийскими залпами! В числе отличившихся названо наше соединение!

— Вольно! — скомандовал ты. И к офицерам: — Ну-ну, расскажите-ка поподробнее!

Уже пережившие и потрясения минувших боев, и радость большой победы в этой первой для бригады крупной операции, бойцы снова ликовали:

— Первый салют! И в нашу честь!

— Теперь пойдет!

Я тоже радовалась. Но все-таки ревниво отметила, что хорошая придумка — давать орудийные салюты в честь важных военных побед — явилась в чью-то умную голову с запозданием: первый салют следовало, наверное, дать войскам, разгромившим гитлеровцев под Сталинградом. Впрочем, бои на Курской дуге были логическим завершением Сталинградской битвы: именно здесь, под Орлом и Курском, готовились немецкие войска взять реванш за Сталинград. Гитлер торжественно заявил, что это будет «последнее сражение за победу Германии», что «победа под Курском должна явиться факелом для всего мира». Что имел он в виду, произнося эти слова?

В который раз выхожу из землянки, определенной под санчасть, чтобы увидеть тебя: ведь мы не поговорили о салюте, не обменялись радостью. Ты вынырнул из темноты неожиданно, оживленный, радостный.

— Теперь будем наступать. Только наступать! Знаешь, — сказал ты, уведя меня по тропинке в глубь леса, — я подготовил одно предложение. Примешь его? Я хотел бы отметить этот день нашим бракосочетанием, а?

— Да, но… — я умолкла, не зная, чем подтвердить свое неясное, неопределенное «но». Зина, Шурик, дядя Корней, Алешка, умирающая Степанида Максимовна — почему появилась тревога, когда вспомнились они? Разве я виновата перед кем-нибудь из них? Зина? Но там все давно разрушено ею же самою. Твой отец? Он любит меня. И мама твоя любила. Алешка? Да, вот еще Алешка. И Зина, конечно, тоже — у нее есть Шурик, твой сын… Наверное, поэтому вместе с радостью копошится в душе тревога и растерянность.

Ты заметил все — и мою застенчивую радость, и мгновенно мелькнувшее замешательство. Обняв мои плечи, повел в свою комбатовскую землянку.

Четыре укрепленные досками ступеньки вниз. Невысокая — так, что тебе, идущему впереди, пришлось нагнуться — дверь. На длинном дощатом столе с врытыми вокруг него скамьями коптилка из снарядных гильз. Ты зажег ее.

— Вот. Хозяйничай… А завтра будет свадьба. И гости будут. Согласна?