Надежда Малыгина - Двое и война

Нет, это невероятно! Не может быть! Воды реки не текут вспять! Но передо мной действительно, ты — такой, каким я знала тебя еще до войны. А теперь — сколько же теперь было бы тебе лет?.. Я мысленно подсчитываю, а сама не могу оторвать изумленного взгляда от лица, рук, глаз твоего сына. Я знаю, я верю, что это он: такое огромное сходство не может быть случайным!

И все-таки во мне трепещут удивление и сомнение: неужели возможно вот так просто, в поезде, встретить Шурика — твое поразительное повторение, твое продолжение!

Солдат открыл глаза, встряхнулся, энергично потер руками лицо.

— Простите, я тут пристроился…

Слегка потянувшись, он сел непринужденно и свободно, закинул ногу на ногу, скрестил на коленях руки. Руки… До боли в сердце знакомая тонкая кисть с длинными тонкими пальцами. Такие пальцы называют музыкальными. И сразу вспомнилось: на фронте ты играл на всех, какие только попадались, музыкальных инструментах. Я удивлялась:

— Тогда, в Крыму, ты ни на чем не играл!

— Просто не на чем было.

— Но ты никогда не говорил, что учился музыке!

— Я и не учился.

— А как же?

— Не знаю. Само собой получается…

Я любила смотреть, как сначала робко трогают твои пальцы струны мандолины, гитары, балалайки, как осторожно опускаются на клавиши рояля или ищут нужные пуговки гармони, планки аккордеона, баяна. Нащупав мелодию, бережно, осторожно ведут ее, и через минуту-другую она уже звучит уверенно и точно.

Много лет назад, когда Шурик только появился на свет, я часто грезила о будущем, в котором неизменно присутствовали ты и он. Я не знала, не думала, совпадут ли мои грезы с действительностью. Я просто мечтала, и никто не мог помешать мне — хотя бы в мечтах — строить нашу с тобой и с Шуриком жизнь. Единственным реальным в этой мечте были твои слова: «Мы встретимся. Обязательно. Запомни это. Ладно?» Я запомнила. Но наше с тобой будущее не состоялось.

И вот теперь, спустя много-много лет после войны, я встретила твоего сына — уже взрослого, уже солдата.

— Шурик! — восклицаю я. Смятение, тревога и радость захлестывают меня. Вот я и обрела сына! И надо броситься к нему, обнять его, прижать к груди, поплакать и рассказать, каким был ты, его отец. Но что-то — неловкость? досада? обида? боль? или все вместе? — мешает. Я растерялась. Наверное, так чувствует себя наездница, когда у нее из повиновения выходит горячий скакун.

Собрав разрозненные, растревоженные воспоминаниями мысли, я понимаю, что Шурик не может, никак не может помнить и знать меня. И если улыбается, как знакомый, то от того, что молод и счастлив.

Счастлив?.. Мысли спотыкаются об это слово, как о порог незнакомого дома. Может ли быть счастлив сын, выросший без отца? А почему бы и нет? Ощущение несчастья, даже очень большого, всегда временно.

Сбросив на пол ноги, нащупываю ими туфли, зачем-то говорю:

— Пойду умоюсь…

Шурик улыбается чуть снисходительно:

— Стоящее дело.

Конечно, у него много преимуществ, и среди них главное: он ничего не знает обо мне…

Возвращаюсь, освежив голову водой, обуздав чувства, желая и вместе с тем совершенно не зная, о чем и как говорить. Мысли роятся, гудят, обдают то радостью, то тревогой и волнением. Ну как, как вести себя? Что сказать? Может, лучше было не называть его имени? Но теперь уже поздно.

— Как ты живешь, Шурик? — Мне кажется, я лишь подумала об этом. Но Шурик уже отвечает, широко улыбаясь:

— А я сразу заметил, что вы знаете меня!

«Знаете…» Сердце вздрагивает больно. Может, Зина, его мать, рассказала Шурику все? И может, даже показывала карточки? Ведь с Алешкой, твоим братом, мы учились в одном классе и не раз фотографировались — то как участники физкультурных пирамид, то при сдаче норм на значки ГТО и ГСО…

— Я смутно, но, кажется, помню ваше лицо, — продолжает Шурик. — Вы давняя мамина знакомая, да?

Минуту назад желавшая рассказать ему все, я с облегчением перевожу дыхание: «Слава богу, не знает!» Лгу не очень уверенно:

— Н-нет, мы с нею незнакомы.

— Откуда же тогда вы знаете меня?

— Умею угадывать имена.

Шурик умолкает. Его улыбка становится чуточку насмешливой.

Что я наделала? Зачем эта нелепая, неуместная шутка? Теперь он замкнется. А мне надо, надо слышать его голос!

Поезд часто останавливается. Входят и выходят пассажиры с чемоданами, корзинами, устраиваются. Тесно и шумно.

— Выйдем? — предлагаю я.

Шурик встает, одергивает гимнастерку, гонит складки вправо и влево от пряжки ремня. Ему не было и года, когда ты видел его в последний раз, и около четырех, когда тебя не стало. Откуда же это поразительное сходство и манера держаться, сидеть, даже поправлять гимнастерку?..

— Куришь? — спрашиваю я, когда мы выходим в тамбур.

— Нет. Пробовал. Не понравилось… Ребята подтрунивали: слабак! Знаете, такое безобидное давление на самолюбие? Слабо́, мол, начать курить. А ты сразу: «Вот и не слабо!» Взял папиросу, закурил. Противно, тошно, закашливаюсь дымом. Но марку держу. И злюсь: а что, если начнут подначивать: слабо́ изобразить дурачка, украсть, удариться головой об стену? Что, тоже доказывать, что не слабо́?

Потом — конечно, много позже — я понял: пойдешь на поводу у кого-то или у каких-то обстоятельств, перестанешь принадлежать себе. Видел я таких, кто плывут по воле волн. Все у них наперекосяк: работают, чтобы есть, пить, одеваться. Веселятся — потому, что существует время, называемое отдыхом. А как веселятся? Часами рубятся в козла или шляются по улицам, бренчат на гитарах и поют. Вернее — не поют, а вякают. Гнусаво, некрасиво вякают красивые песни… Кричать охота: ведь не просто часы или минуты тратят люди вот так, бессмысленно, не просто время, а время жизни. Саму жизнь! Потом спохватятся: «Стыжусь, скорблю, что расточил впустую так много сил на жизненном пути, презрел спасенье, льстился суетою…» Но ведь второй жизни, в которой все можно поправить, не будет! Нам по двадцать, а мы еще ничего не сделали. Вот я, что я успел? Ничего…

Слушаю, радуюсь и удивляюсь: откуда в нем зрелость и даже мудрость? Или опыт и знания родителей переселяются в детей и взрослым надо лишь заметить и не затоптать в ребенке эти ростки?

А Шурик вдруг усмехается:

— И чего разоткровенничался? Простите…

— Ну что ты, Шурик!

— В общем-то я и не говорун. Но вот… мне почему-то не безразлично… почему-то захотелось… сказать вам…

— Это хорошо, Шурик! — говорю я и вновь чувствую неловкость. «Это хорошо, Шурик!» «Ну что ты, Шурик!» «Как ты живешь, Шурик?» И это все, что могу я сказать твоему сыну?

Поезд мчится навстречу трубам и строениям, выплывающим из сизой утренней мглы. Высокое выцветшее небо с редкими белыми облаками качается над нами в такт покачиваниям вагона.