Надежда Малыгина - Двое и война

— Вот я и приехал, — задумчиво произносит Шурик.

У меня перехватывает дыхание. Увижу ли я еще когда-нибудь твоего сына? Расскажу ли ему о тебе? Может, пока не поздно, следует рассказать сейчас, сию минуту? А поезд несется вперед стремительно, и некогда поразмыслить, подумать. Нет уж, пусть все останется так, как было…

— Ты едешь домой, Шурик? — спрашиваю я.

— Нет. В часть, — отвечает он.

«Откуда ты едешь, Шурик?» — хочу спросить я, но боюсь. Боюсь, что однажды, когда потянет нестерпимо, я могу поехать в тот город и разыскать его, твоего сына, так похожего на тебя. Прошлое потому и прошлое, что ушло безвозвратно. И все-таки как хорошо, что хоть ненадолго окунулась я в нашу с тобой юность! А еще ругала этот обшарпанный пассажирский поезд… Я протягиваю руку, улыбаюсь вымученно. Только бы не заплакать!.. Шурик задерживает мою руку в своей. Говорит:

— Будьте счастливы!

Поезд останавливается. Шурик спрыгивает с подножки вагона.

— А все-таки вы наша знакомая! — кричит он, отойдя на несколько шагов. — Я хотя и смутно, но помню ваше лицо!

Он долго машет рукой. Ласковый паренек. Уже солдат…

Гляжу в ту сторону, куда пошел Шурик, и по лицу моему текут слезы. Пассажиры ворчат — я стою в узком тамбуре у выхода, на самой дороге. Кто-то наступает мне на ногу, кто-то ударяет по ногам чемоданом.

— Гражданка, сойдите на перрон! — требует проводница. — Или войдите в вагон!

— Да, да, сейчас… я сейчас.

Пробираюсь на свое место и думаю о тебе. Все-таки это несправедливо, что сын ничего не знает о боевых делах отца. А я знаю и вот не решилась рассказать. Почему? Ведь любовь существует везде, где есть молодость. А я любила тебя еще в «гражданке», еще до войны. Боже, как давно это было! И на войне, где смерть постоянно угрожает жизни, где в человеке высвечиваются самые тайные уголки сердца и души, где он познает настоящую цену себе и тем, кто рядом, — тоже любила. «Нет, это хорошо, что я ничего не сказала Шурику, — противореча себе, решаю я. — Пусть его память о тебе будет светлой и чистой. У меня же своя память…»

Я опустила поводья горячего скакуна, и он понес меня в мою неостывшую боль, в мою незабытую радость. Воспоминания нахлынули, захлестнули меня, завертели, окунули с головой, поглотили целиком.

Мое сердце билось.

Я дышала.

Во мне текла жизнь.

Но меня не было среди живых.

Я ушла в минувшее — в мою и твою юность.

Города любят, как людей, и любовь эту объяснить так же трудно, как трудно объяснить любовь к человеку. За что я любила наш городок? За море, к которому он сбегал ступенями улиц? За шальное весеннее цветение? За красоту гор, на которых по утрам дремлют тучи? Или за быстрые речушки, шумно спадающие с этих гор? А может, за то, что совсем рядом находились таинственные ущелья, скалы, водопады, заповедные леса и мне легко и просто было представить себя маленьким Колумбом?

Впрочем, края наши любили все, кто бывал здесь. Многие приезжали из далеких мест, знакомых мне лишь по учебнику географии. Тогда я еще не видела других городов, других красот, мне не с чем было сравнить красоту родного городка, и любовь к нему дремала во мне, неведомая, незаметная, как воздух, которым дышат. Твое появление открыло во мне другое зрение, и я увидела окружающий мир таким, каков он есть — удивительным и прекрасным. С тебя, со встречи с тобой началось мое летосчисление.

Сделав все необходимое по дому, я ухожу на рыбалку или в лес, в горы. Но чаще всего убегаю к дальним скалам, которые выступают из воды у самого берега. Даже тогда, когда море спокойно, об эти скалы яростно бьются, словно желая вытолкнуть их на берег, сердитые волны, и плещутся с шумом, и подымают ввысь многометровые водяные столбы.

Одна из скал больше, выше других, стоит особняком, и волны злее всего хлещутся об нее. Чтобы попасть на эту скалу, нужно взобраться на ближнюю к ней, подождать, когда спадет фонтан всплеска, и тут же, мгновенно прыгать, иначе налетит другая волна, собьет, унесет с собой. Пространство для прыжка довольно широкое, и сердце каждый раз трепещет: а вдруг не допрыгну? Но скала зовет меня, опасность лишь подстегивает, и я прыгаю, стараясь не глядеть вниз, в глубокую пропасть, где беснуется, ярится пенно разбитая волна.

Придавив камнем платье, ложусь на плоский, выступающий в море козырек скалы и часами смотрю на море. Волны возникают, исчезают, и вновь возникают, и качаются, и сталкиваются, и, разбиваясь друг о друга, образуют новые волны. Убаюканная их качанием, я уплываю в голубые дальние дали, спускаюсь в зеленые морские глубины. Потом, перевернувшись на спину, смотрю в небо и снова плыву — теперь уже вместе с облаками.

Однажды, направляясь к своей скале, я еще издали увидела на ее выступе юношу. Приставив ладонь ко лбу, он смотрел на солнечную дорожку на воде, а она сияла, переливалась, трепетала, как живое текучее серебро. Потянувшись медленно, будто нехотя, юноша вдруг резко взмахнул руками и в стремительном легком полете врезался в воду. Даже я, выросшая на море, не рисковала нырять с этой скалы, потому что на дне у ее основания видны были, казалось, совсем близкие, горбатые и круглые, как тюлени, валуны.

Он вынырнул очень далеко и так же легко и красиво, как стоял на выступе и как прыгнул с него, размашистыми саженками, не подымая брызг, поплыл в море. Я следила за ним — за маленькой, удаляющейся точкой и впервые не испытывала желания броситься вслед, обогнать незнакомца и с независимым видом, словно невзначай, показать ему, как умею нырять и плавать я.

Точка была уже едва различима. Я легла на высоком берегу под деревом, подложила руки под голову. Низкие белые облака разметали на голубой простыне неба свои отяжелевшие, разморенные солнцем тела и нежились, и, казалось, улыбались, и щурились, как котята на припеке.

Я зажмурилась. От облаков падали на землю тени, и я ощущала сквозь закрытые веки, как исчезает солнце, как надвигается тень и потом снова появляется солнце. Хорошо!

Но вот тень задержалась. Наверное, прошло несколько минут, а тень все не исчезала. Я открыла глаза и поразилась, как серо и мрачно стало вокруг. А небо, сплошь затянутое редкой дымчатой пеленой, неслось могучей, как река, лавиной, и потемневшие, растасканные его стремительным движением облака жались к земле, нависали над нею низко-низко. Резкий и сильный порыв ветра сморщил, зарябил, взбугрил море, погнал к берегу частые грязно-серые, в белых барашках волны. И будто пушка ахнула: яростный вал ударил в скалу.