Надежда Малыгина - Двое и война

В столовой пахнет водкой, табачным дымом, расплесканным пивом. На столах валяются обсосанные хвосты и растерзанные головы вяленой рыбы, а в остатках соусов на тарелках торчат смятые окурки и обгорелые спички. Из этих стен жизнь кажется хмельной, грязной, скоротечной. И несерьезной. Другое дело — больница. Жаль только, что я не пришла сюда в начале каникул. А теперь уже скоро в школу.

В больнице нет харчей, зато чисто, спокойно, тихо. Людские болезни и страдания заставляют думать о жизни с уважением и трепетом. Здесь я чувствую себя взрослой и нужной. Тороплюсь сделать все, что входит в мои обязанности, чтобы кому-то почитать вслух книгу или стихи.

Последний день каникул — выходной. Алешка уже встал. Узнав накануне, что я отправляюсь ловить рачков, он ждет меня во дворе и, когда я выхожу, увязывается за мной.

— Ну ладно, пойдем, — уступаю я. Алешка радостно тянет из моих рук марлевый сачок и кастрюлю, к ручкам которой привязана веревочка. Я нарочно иду быстро, и он едва поспевает за мной.

— А вчера мой брат приехал, — сообщает он. — Лейтенант! Два кубаря в петлицах. Он в отпуск приехал. А потом отправится к месту службы.

Весть эта обжигает мое сознание.

— А где место его службы? — как можно равнодушнее осведомляюсь я.

— Не знаю. Он говорит: «Военная тайна». А мама сказала, что он получит направление только после отпуска.

С крыши дома, мимо которого мы идем, часто-часто трепеща крыльями, взмывают ввысь белые голуби. Покачиваются под ветром верхушки кипарисов. По морю, залитому солнцем, оставляя за собой белую дорожку, крохотные, как кузнечики, идут катера.

— Хорошо у нас в Крыму, правда? — спрашиваю я, подождав Алешку.

— Хорошо! — соглашается он, и мы сломя голову несемся вниз по булыжной мостовой горбатого извилистого переулка.

И вдруг за поворотом я вижу тебя. Я узнаю тебя еще издали и боюсь, что не смогу вовремя остановиться и пробегу мимо. Но ты стоишь посреди улочки, распахнув руки, и я успеваю лишь чуточку свернуть, чтобы не уткнуться в самую твою грудь и не попасть в твои объятия. Твоя рука удерживает меня, я чувствую ее упругую теплую силу, и мое лицо загорается.

— Ну, здравствуй, — говоришь ты.

— Здравствуйте, — отвечаю я почти шепотом и от этого смущаюсь еще больше.

— Знаешь, это довольно интересный город, — небрежно произносит Алешка, обращаясь к тебе. — Здесь бывали знаменитые писатели, художники, еще кто-то. — С моей гордостью, моими словами и даже с моими интонациями в голосе он пересказывает услышанное от меня. В другое время залепила бы я Алешке пощечину и никогда больше не взяла бы его ловить креветок. Но сейчас рядом — ты! Впервые рядом со мной, улыбаясь, стоишь ты, и надо престо не заметить Алешкиной наглости, и надо что-то сказать тебе.

— А хотите, я покажу вам весь Крым? — неожиданно для себя выпаливаю я. — И легенды все про Крым расскажу! Хотите?

— Отличная идея. Может, сейчас и начнем? — Твои прищуренные глаза голубеют ярко и сочно, как каемочка на моих продырявленных, начищенных зубным порошком спортивных тапочках.

— Можно и сейчас, — скрывая радость, небрежно соглашаюсь я.

…Почему забывается важное, необходимое и застревают в памяти пустяки? Отчетливо, ясно, будто это было сегодня, помню, как, остановившись возле мороженщицы, ты бросил на тележку новенькую бумажную купюру.

— Три порции.

— Две! Пожалуйста, две! — торопливо возразила я и солгала: — Мне не хочется…

На самом же деле меня впервые угощали, и я просто не знала, нужно ли принимать угощение и должна ли я потом вернуть тебе за мороженое деньги? В том и другом случае возникала неловкость. И потому я решила: лучше отказаться. Наверное, ты понял все это, сказал нарочито серьезно и солидно:

— Вы дама, и я угощаю вас!

Слово «дама» мне не понравилось: какое-то буржуйское. А мороженщица тем временем положила на дно квадратной жестяной формочки вафлю, сверху лопаточкой набила желтое, как масло, мороженое, прикрыла его еще одной вафлей и выдвинула ножку формочки вверх.

— Бери, — сказал ты Алешке, указывая на мороженое. — И бегом — арш домой: отнеся сачок и кастрюлю. Мы будем ждать тебя на берегу.

«Мы…» Мы идем по парку, и я совсем не узнаю себя. Обычно языкатая, боевая, сейчас я вся скована: не знаю, о чем говорить, вроде бы не так ступаю и не могу посмотреть в сторону: кажется, все-все встречные, совсем незнакомые люди и знакомые, смотрят на меня и видят, какая я неловкая, неуклюжая, словно придавленная невидимой тяжестью.

— Алеша нас не потеряет? — Собственная вежливость удивляет меня: я всегда звала твоего брата Алешкой.

У причала по обе стороны стоят белоснежные катера. В море, недалеко от берега, резвятся дельфины, мелькают их крутые блестяще черные спины. Чайки, красивые простые тела которых в полете кажутся отлитыми из фарфора, садятся на воду, качаются на волнах. Вдали, на самом горизонте, плывет корабль. Отделенный от берега дымкой, он будто парит над водой.

— Хорошо. Правда? — спрашиваешь ты.

— Ага, — киваю я и чувствую себя так, как, наверное, чувствует себя со мной Алешка.

На причале рыбачат женщина и мальчонка лет десяти. Они вытягивают из воды и разбирают на досках причала сеть. В ней мелкая рыбешка, рыба — черт, несколько крабов. Вытащив широкую, плоскую, с белым, как у камбалы, брюхом рыбу — черт, мальчонка изо всех сил ударяет ею о доски, наступает на ее голову.

— Что ты делаешь? Зачем? Изверг полосатый! — кричу я.

— Черта надо убивать, он вредный, — спокойно произносит женщина. Мальчонка ногой сбрасывает истерзанную рыбу в море и наблюдает, как, белея животом, идет она ко дну. Я чуть не плачу:

— Варвар, колода бесчувственная!

Женщина подзывает мальчонку. Вытащив из волос шпильку, кивает на краба:

— Держи.

Соединив оба конца шпильки, она сует их крабу в рот и, деловито поджав губы, долго и с удовольствием ковыряет у него внутри. Я понимаю, что это делается с расчетом на меня, хватаю тебя за руки и, убегая, тяну за собой. Ругаюсь:

— Не могут просто бросить в кипяток…

— А разница-то какая? — насмешливо говорит вслед мне женщина. — И так и этак сваришь да съешь.

— Действительно, сваришь да съешь. Но зачем же так? — остановившись, спрашиваешь ты. Женщина не отвечает, а я вдруг начинаю рассказывать тебе о жестоких людях, которых я ненавижу. Я говорю, говорю без умолку и не замечаю, что лед уже сломан. Теперь я чувствую себя свободнее, раскованнее. Наверное, именно эта перемена в моем к тебе отношении и заставила меня запомнить тот день, причал, мелькающее в прозрачной голубой воде белое брюхо мертвой рыбы и краба, в последний раз дернувшего клешнями в руках у женщины и ее сына. И показывала я тебе в тот день не самое достойное и памятное, а самое красивое. Хотелось стереть ощущение бессмысленной жестокости, увиденной на причале.