Надежда Малыгина - Двое и война

Короткими дворовыми переходами водила я тебя с одной улочки на другую, показывала беседки, дом с замысловатым флюгером на островерхой крыше, за́мок на горе, фонтаны, базар, наши южные деревья. А потом мы поднялись на вершину холма и с его высоты любовались морем с пятнами солнца на нем. Мне нравилось, что ты смотришь на все с молчаливым почтением, нравилось, что ты подхватываешь, когда я начинаю читать стихи, и дальше мы читаем вместе — в два голоса.

Мы бродили дотемна. Идти домой не хотелось. Ты завернул в беседку, сел на скамейку. Предложил:

— Давай с полчасика почитаем стихи! — И залюбовался ночным морем.

А я стояла, прислонившись к резному столбику у входа в беседку, желая подойти и сесть рядом с тобой и одновременно страшась этого.

За узкой, жиденькой полоской городских огней темнели горы — тихие, сонные. На ум мне пришли стихи — единственные восемь строчек стихов, которые я знала на немецком языке, и я стала читать их, ожидая, что ты, конечно же, попросишь сделать перевод. Вот тут-то я тебя и удивлю: «Это же ваш любимый Лермонтов!..»

Но ты, прослушав несколько слов, сам начал задумчиво, грустно читать лермонтовский перевод стихов Гёте:

— Как вы узнали, что я читала именно это? — спросила я.

— Тоже учил немецкий. И поэзию тоже люблю, — ответил ты.

Из всей вашей семьи для меня теперь существовал один ты. Даже тогда, когда мы втроем — я, ты, Алешка — ходили по горам, ездили на пароходике в Алупку, Мисхор или Гурзуф, я видела и слышала только тебя. И сама говорила лишь для тебя. Мне хотелось кричать от удивления и восторга перед пышными шапками громадных итальянских сосен, перед облаком, зацепившимся за зубцы Ай-Петри, перед встающим из моря солнцем и перед самим морем, голубым и прозрачным — у берега и синим, затянутым белой дымкой — вдали, на горизонте. Теперь все — и пятнастые стволы вековых платанов, и нежный ажур тамарисков, и зубчатый веер пальм, и запыленные кипарисы вдоль дороги, и дома, и улицы, — все стало ново и чуточку незнакомо, будто я видела это во сне, а сейчас вот впервые увидела наяву. Но ведь это было всегда! А я не замечала, не удивлялась и не восторгалась. А теперь вот смотрю и поражаюсь: как это могла я не удивляться и не восторгаться?

Никита, Мисхор, Алупка, Гурзуф, водопад Учан-Су, ущелье Уч-Кош. Восход солнца на Ай-Петри. Спуск по чертовой лестнице, по которой со скалы Шишко, откуда море видно больше чем на 100 километров, подымался, держась за хвост осла, Пушкин. И все это — с тобой! Я чувствую себя счастливой. Я слышу голоса и звуки сквозь мысли о тебе и окружающее вижу через твой стоящий перед моими глазами образ. Каждое утро с нетерпением и волнением жду я твоего вопроса:

— Ну, какое очередное путешествие и в какой век совершим сегодня?

Мои чувства к тебе, однако, не мешают мне до хрипоты спорить с тобой о Маяковском, азартно, горячо читать его стихи, которые ты читать не умеешь и потому считаешь, что не любишь их. Я выкладываю тебе все, что знаю о художниках и писателях, втайне надеясь, что про них-то ты едва ли знаешь. Но ты знаешь. И вместо того чтобы удивить тебя, я удивлялась сама: значит, ты читал книги, которые читала я? Ведь в школе-то всего этого не рассказывают…

Иногда ты расстилаешь холстину на широкой побеленной кладке в тени под гималайским кедром или под моей хурмой и читаешь — чаще всего томик стихов Лермонтова. Тогда я, тоже с книгой в руках, сажусь к окну — так, чтобы видеть тебя. Но скоро забываю про чтение и гадаю, какие именно стихи читаешь ты в эту минуту.

Пока ты был здесь, я копила твои взгляды, слова, жесты, поступки, а теперь перебираю все это в памяти и открываю в них новые оттенки, новый смысл. Алешка почему-то совсем перестал говорить о тебе. Я и не спрашиваю. Мне нравится иметь тайну, связанную с тобой.

Мои чувства к тебе распространяются и на твоих родителей. Приготовив с вечера леску, банку с червями, я поднимаюсь задолго до рассвета и отправляюсь к дальнему волнорезу на рыбалку. Когда дядя Корней выходит из дому на работу, я уже возвращаюсь со связкой рыбы в руке: судак, барабуля, окунь, две-три кефалины, несколько ставридок.

— Пожалуйста, это вам, — говорю я. Он щурит в улыбке свои пронзительные голубые глаза, расспрашивает названия рыб, любуется расцветкой.

— Ну что ж, неси Максимовне. — И сам кричит: — Максимовна, прими-ка рыбу да сваргань нам ушицу к обеду!

А мне наказывает:

— После уроков сразу к нам. На уху.

Тот самый первый день, когда твоя мама пригласила меня на обед, запомнился как праздник. Кажется, целую вечность не ела я так — не на ходу, не из кастрюли, а за столом, покрытым новой клеенкой, в окружении удивительно симпатичных людей, которые ухаживали за мной, будто я была именинницей.

Степанида Максимовна теперь всегда присылала за мной Алешку, и он говорил, что без меня они не сядут обедать. Я шла, смущенная и обрадованная. В выходной день обеденный стол украшал пирог с рыбой или с яблоками. Для меня, не знавшей семейных праздников, день этот превращался в целое торжество. Чтобы не остаться в долгу, я старалась сделать больше того, что делали для меня твои родители: срезала и отнесла виноград с того единственного куста, который тетушка вырастила под нашим высоким окном, накопала ведро картошки, выращенной на крохотном кусочке земли между хурмой и гималайским кедром. А поздней осенью сняла и тоже отнесла Степаниде Максимовне хурму. Я была счастлива, считая, что теперь-то уж «моя пересилила». Но отданное мною каждый раз возвращалось в другом, более необходимом мне виде: я вдруг обнаруживала под колченогим венским стулом новенькие тапочки — мои уже совсем истрепались — и белые носки с каемочкой, которые тогда носили все. В другой раз, ложась спать, нашла под подушкой белую ситцевую кофточку и синюю сатиновую юбку в складку, перешитые твоей мамой из старых тетушкиных платьев.

Что могла я сделать в ответ? Сбегать в магазин или на базар? Вымыть в вашем доме полы и до зеркального блеска надраить кастрюли? Полы и кастрюли — это тайком, когда Степанида Максимовна уходила в больницу или спускалась к морю, чтобы посидеть на берегу и подышать брызгами. Все это было похоже на игру. Легко и весело меняла я свою свободу, которой еще так недавно гордилась, на радостную причастность к жизни вашей семьи, к спокойным и ровным отношениям, озаренным светлой, как вода в роднике, добротой.

Мне так хотелось знать, где ты находишься, что я не выдержала, спросила как-то:

— Дядь Корней, а в каком городе служит ваш сын-лейтенант?

— Да нешто он лейтенант? — Глаза твоего отца обдали меня яркой ласковой голубизной. — Он уже два месяца как повышение в звании получил. К двум кубикам на петлицах, пишет, третий привинтили. Старший он теперь средь лейтенантов.