Надежда Малыгина - Двое и война

— Дня через три опять придем сюда. За молоденькими. Только ножи надо взять. Без ножей плохо, — миролюбиво говорю я Алешке. Соня, он лениво стягивает рубаху, нехотя завязывает рукавами воротник. А я невольно вспоминаю тебя и сравниваю.

Наконец мы добираемся до речки на дне ущелья. Аукаем, поем, кричим, хохочем, слушаем эхо. Не оттого, что нам хорошо вдвоем. Хорошо — чудно́ и таинственно — в диком ущелье, в глубокой, узкой теснине с лесом где-то высоко наверху, с трудягой-речкой, обтачивающей белые камни у наших ног, с нагромождением скал вокруг.

— Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету… — вдруг начинает Алешка, став на камне в позу чтеца. Меня захлестывает раздражение.

— Уж выбрал бы для чтения что-нибудь подходящее случаю!

Алешка, правда, стал за последнее время взрослее и серьезнее. И все равно я отношусь к нему иронически и свысока. Часто ругаю себя за это, думая, что, может быть, вот так же, свысока, смотришь на меня ты. А я не хочу, чтобы ты смотрел на меня так.

— Курить бы ты, что ли, начал, — говорю я. Алешка удивленно выпячивает губу, подымает левое плечо и прижимается к нему щекой. Это означает что-то вроде: «Вот еще… Зачем?»

— Скажи, Алеха, что ты любишь? Что ты любишь больше всего на свете? — допытываюсь я.

— Н-не знаю, — раздраженно-лениво тянет он. — Все…

— Что «все»?

Алешка трется щекой о плечо и молчит.

— Ну а что ты не любишь? Что, например, ненавидишь? Назови!

Он опять подымает левое плечо, кладет на него голову и вдруг задумывается. «Ага, проняло!» — радуюсь я. Но серые Алешкины глаза тут же гаснут, становятся бесцветными. Выпятив нижнюю губу, он смотрит на меня застывшим недоуменным взглядом, словно не понимает, как это можно что-то любить или не любить.

— Живешь ты, Алеха, как трава! — Я бросаю эти обидные слова и убегаю по камням вниз. Тогда, втроем, мы так и не дошли до устья. А с Алешкой мне совсем не хочется открывать новые дороги. И я до сих пор не знаю, та ли это речка, что широким потоком вливается в море. И где, как и когда прозрачный хрустальный горный ручеек превращается в мутную бурную реку, стремительно несущуюся навстречу морскому прибою? Теперь, когда наша юность далеко позади, мне так хочется поехать в Крым — хотя бы только для того, чтобы пройти по этой горной речке до самого моря и узнать секрет ее превращения.

Приезжие говорят, что только здесь, на Черноморском побережье, слышится ранней весной пение стольких птиц, будто их со всего мира собрали в одну клетку, незаметную лишь потому, что она слишком велика.

А ты всегда приезжаешь летом и еще ни разу не видел крымской весны с ее буйным бело-розовым цветением, с запахами водорослей и какой-то прозрачной, словно родниковой, свежестью, с сумрачной прохладой лесов и ущелий и со снежными пластами в расщелинах совсем близкой Яйлы — пласты эти кажутся неправдашними в мире цветения, в мире развеселого птичьего гомона, ослепительного блеска моря и светлого, лучезарного тепла.

И вот ты приехал весной. Я собрала огромный букет — по крохотной веточке с каждого дерева, чтобы ты знал, как цветут крымские деревья, и ощутил их аромат.

Дожидаясь тебя, я долго стояла за углом нашего дома. И когда ты вышел зачем-то, стесняясь и радуясь, пошла тебе навстречу.

— Здравствуй, Любаша, — печально сказал ты, подняв глаза, и возвратился в дом — чужой, незнакомый, непривычно медлительный и тихий. Даже не остановился. Даже не заметил предназначенного тебе букета… «Здравствуй, Любаша…» Уж лучше бы ты сказал свое обычное грустное: «Ах, Любаша…»

Не помню, когда, в какой из своих приездов стал ты произносить вместо приветствия задумчивое: «Ах, Любаша…» У меня при этом тревожно сжималось сердце. Казалось, ты безвозвратно утратил что-то такое, без чего теперь трудно жить.

«Здравствуй, Любаша…» И все. И больше ничего. Ни слова, ни жеста, ни взгляда… Побеленная кладка из ракушечника — просто длинный порожек посреди нашего общего двора — будто выросла до уровня стены и отгородила тебя от меня. Но что же все-таки случилось? Может, ты заболел? А может, у тебя неприятности на службе?.. Как мне хотелось быть в ту весну взрослой, чтобы иметь право прийти к тебе, расспросить, ободрить, помочь!

Поднимаюсь в свою холодную, мрачную по веснам комнату, и лестница подо мной качается, как трап, по которому входят на морской пароход. «Просто он, наверное, еще не отдохнул с дороги. Вот отдохнет, — успокаиваю я себя, — а вечером придет и спросит: «Ну и в какой век будет наш очередной экскурс?»

До самой темноты сидела я у окна, надеясь увидеть тебя. И таким, каким ты был всегда — веселым, твердым, энергичным, с улыбкой на лице и в глазах. А тебя не было. Не было ни Алешки, ни Степаниды Максимовны, ни дяди Корнея. Только светились задернутые короткими белыми шторками окна.

Утром я тоже не дождалась тебя. Значит, что-то стряслось. А может, ты отправился на вершину Ай-Петри встречать рассвет? Или ушел к нашей скале?.. На носу были экзамены, а я бросила учебники и тетради и побежала искать тебя. Но ни у нашей скалы, ни на берегу моря — там, где ты любил бродить, ни на пляже, ни в парке, ни на холме, с которого видны город и бухта, тебя не было.

Возвращаясь, я еще издали увидела на лавочке у дома Алешку. Он швырял кипарисовые шишки в белку, прыгавшую по веткам гималайского кедра. По тому, как старательно не замечал он меня, я поняла, что именно желание сообщить какую-то новость и заставляет его сидеть здесь. Алешкина улыбка сказала мне, что он понимает: я должна спросить, не могу не спросить о тебе. Я молчала, надеясь, что он не выдержит и расскажет сам. Но он все швырял и швырял шишки и тоже молчал. Не выдержала я. Посидев немного, спросила:

— Куда это подевался твой брат? Только приехал…

— И опять уехал! — весело выпалил Алешка. Белка появилась снова. Жиденький хвост ее мелькнул на одной, на другой ветке, потом она распласталась в полете на соседний кипарис. Алешка ринулся за нею, но белка исчезла. Вернувшись, Алешка долго ходил у ворот, нагнувшись, будто что-то искал. Ждал моих вопросов.

— И куда же это он уехал? — сдерживая злость, спросила я.

— Как куда? — Алешка помедлил. — В свою часть…

— В какую такую часть?

— Разве ты не знаешь? — Алешкины глаза округлились в притворном удивлении. — Он этот год служил где-то в Сибири… Или на Урале… А может, в Забайкалье. Не помню точно…

— Ну, — сквозь зубы выдавила я. Алешка мельком, испуганно взглянул на меня. Однако слишком велико было искушение поломаться и покуражиться.

— Что — ну? Мама болеет… Вот ему и дали отпуск. Внеочередной. И вообще, его перевели…

— Куда?

Алешка сделал вид, что не расслышал вопроса. Раздавливая ногой пустые плоды каштана, сказал вдруг: