Надежда Малыгина - Двое и война

— Знаешь, у него неприятности. — Он сел рядом, желая рассказать об этом. Теперь он был озабочен тем, что случилось с тобой, озабочен искренне. Но я не могла простить ему столь долгого кривляний и, не слушая, направилась домой. Я шла не торопясь, не оглядываясь. Я уже шагнула с последней ступеньки лестницы на длинную открытую террасу, соединяющую комнаты нашего коммунального дома, когда Алешка бросился за мной.

Подбежав к террасе, ухватился за столб:

— Он теперь здесь будет служить, недалеко! На выходной приезжать станет. Только он не хочет…

Я шла не останавливаясь.

— Ну, погоди, Люб! — попросил Алешка, ступив на нижнюю ступеньку.

— Что еще?

— Чего ты так, а? — жалобно проговорил он. — Это же совсем пустяк, что я не рассказал тебе… Стоит из-за такого обижаться? Ну теперь я буду знать, что тебе все про него интересно. Хочешь, сейчас прямо расскажу? Видела, к нам приехала блондинка? Она… — Алешка смутился под моим пристальным взглядом. — Она… Ну…

— Бе, ме, ну, — передразнила я его. — Дерьмо ты, Алеха, вот что я тебе скажу!

Таких красивых женщин я еще не видела. Волоокая, белолицая, с румянцем во всю щеку. Нарядно одетая, она медленно и красиво двигалась, так же медленно, певуче-красиво говорила, и каждое ее движение, жест, слово, взгляд полны были неотразимого изящества, от которого восторгом захлестывало грудь. От солнечных завитушек на лбу, на висках и на шее невозможно было оторвать взгляда. Красота блондинки обезоруживала. И даже то, что женщина эта смотрела на меня, как смотрят на стенку, на потолок, на дверь, за что я могла возненавидеть любого, от нее принималось как должное: неотразимо привлекательная, умная, властная, она была из того серьезного и высшего мира, который казался недоступным. Я влюбилась в блондинку сразу и с такой же спокойной и крепкой силой, с какой любят море, небо, траву, горы, хотя чувствовала себя перед нею некрасивой, неумной, не умеющей держаться, сидеть, стоять, говорить.

Мой самый праздничный наряд — набеленные зубным порошком тапочки с голубой каемкой, белые носки, белая, зашнурованная на груди майка с голубым воротником и синяя в складку юбка — терял всякую привлекательность, если во дворе ходила — пусть в самом старом и выцветшем сарафане — или лежала на плетенной из прутьев кушетке, читая книгу, она. При ней невозможно было захохотать, крикнуть, побежать, поддать ногой пустую консервную банку, влезть на дерево или перепрыгнуть через канаву. И уж совсем недопустимым было играть в «зоску» — подкидывать внутренней стороной ступни клочок овчины с прикрепленным к ней для тяжести кусочком олова.

Я заметила, что в ваш дом вместе с блондинкой вошло что-то неловкое. Дядя Корней больше не звякал по жести и являлся из совхозной кузни поздно, с наступлением темноты. Степанида Максимовна совсем перестала улыбаться и чаще обычного сваливалась в постель.

У тебя с блондинкой тоже какие-то тягостные отношения. Оказавшись во дворе вдвоем, вы молчите, а если разговариваете, то не глядя друг на друга и так, будто вас к этому принудили. Кто такая эта блондинка? Если родственница, то, кажется, не очень желанная…

Полная луна освещает наш чистенький дворик с клумбами вдоль дорожек, выложенных камнями, с кустами белых и алых роз, с моим картофельным «полем», тоже обсаженным цветами. Я сижу на барьере веранды и слушаю духовой оркестр, который на танцплощадке дома отдыха играет какой-то старинный вальс. А в нашем и вашем домах огни уже погашены, все спят. Но вот вышел с папиросой в руке ты, постоял, прислонившись к дверному косяку. Увидев меня, медленно пересек двор, подошел к лестнице, сел на нижнюю ступеньку. Помолчав, с тяжелым вздохом произнес:

— Ах, Любаша, Любаша…

Я не ответила.

— Посидим на скамеечке? Там удобнее, — предложил ты.

— Посидим, — сдержанно согласилась я. Из дома, зевая и ежась, вышла блондинка, подошла к лестнице, стала, опершись о перила. Ты резко поднялся и ушел в дом. А она медленно вошла на веранду, села на барьер лицом ко мне. Несколько минут мы сидели так — молча, неловко. Потом она шумно вздохнула, положила руку на мое колено:

— Пойдем, девочка, спать. Поздно уже… Приятных тебе снов, девочка! — громким шепотом добавила она откуда-то из темноты.

Какая чудесная женщина! И за что ты ее обидел?

Я чуть не завалила свой самый любимый предмет — литературу. Алешка, которого я все эти дни бойкотировала, прислал мне во время экзамена записку:

«Все сердишься? За что? Я-то в чем виноват? В том, что не сказал всего? Ты сама не захотела слушать. А Зина и брат ждут ребенка. Вот».

Твое вероломство потрясало: значит, в то время когда мы ходили в горы, бродили по царской тропе, когда ты покупал мне мороженое, когда мы бывали в театре, в кино, в это самое время у тебя уже была невеста? Как же это можно? Как же так можно… И только спокойно разобравшись во всем, взвесив в памяти все встречи с тобой, я поняла, что заблуждалась. Наших встреч не было. Были мои с тобой встречи. Ты относился ко мне как товарищ, не больше. Для меня же каждый наш разговор, каждое слово в нем приобретали особый смысл. Я искала взаимности там, где было обычное дружеское общение. И только одно в твоем отношении ко мне казалось достоверным — грустное, со вздохом: «Ах, Любаша…» «Может быть, даже он полюбил меня, но уже тогда, когда у него появилась невеста? — думала я. Однако теперь это ничего не значило. — Все. Конец! — сказала я себе. — Даже думать о нем не стану! Выброшу из памяти!»

Наивная девчонка… Я не представляла, как трудно выбросить из памяти любовь, если она настоящая — единственная, на всю жизнь.

Ты переводишься в другую часть куда-то на западную границу. Один. Без нее. Ты уезжаешь. Что все это значит?.. Хочется увидеть, как выйдешь ты из дома, как пойдешь по дорожке, посыпанной песком, мимо клумб с цветами, свернешь налево, в переулок, и спустишься по нему вниз, на набережную. Но я запрещаю себе это. Ложусь на койку и читаю учебник — нужно готовиться к последнему экзамену. А мысли все возвращаются к тебе, к моим с тобой встречам и разговорам, к твоему странному отъезду. Наверное, поэтому я и не услышала ни твоих шагов по скрипучим доскам веранды, ни стука в дверь. Услышала только голос:

— Можно? — Дверь растворена, и ты в полной форме стоишь на пороге. Меня будто током взметнуло. Растерянная, смущенная, встревоженная, я приглаживаю волосы, босой ногой незаметно вытираю осыпавшийся с тапочек на пол зубной порошок.

Сняв фуражку, ты подходишь, берешь мои руки:

— Любонька, девочка моя…

У меня перехватывает дыхание:

— Не смейте! Не смейте, и все!

— Тебе многое непонятно. Но ты поймешь. Потом, позже. Все случилось гораздо раньше, чем… Да и совсем не в этом теперь дело.