Надежда Малыгина - Двое и война

— Я ведь переехала на другую квартиру, — сказала Зина. — А сегодня захотелось Корнея Леонтьевича навестить. Слышала я в тот, первый день, когда только приехала, он сказал сыну: «Мерзавец. Да еще и трус: обманул женщину и удрал!..» Все хотела объяснить ему. Но как? Стыдно. Ужасно стыдно. Но Корней Леонтьевич, кажется, и сам все понял. Не зря они ко мне так…

Зина вздохнула тихонько. Она опять, как в самом начале, когда только пришла, говорила каким-то безличным, ровным, спокойным, даже монотонным голосом.

— Вроде бы состоялся разговор. И вроде бы нет. А груз тяжелый. Совесть пощады просит.

Я не видела Зининого лица, но мне казалось, что Зине нехорошо, что она себя плохо чувствует.

— Вот я ни с того ни с сего и завернула к тебе, — продолжала Зина. — Тебе, наверное, важно знать все это? Ведь ты его любишь?

— Не знаю, — ответила я. В ту минуту я действительно не знала, люблю ли тебя. Меня переполняли самые противоречивые чувства. Про себя я что-то осудила в Зине, что-то отвергла, отмела. Но вместе с тем я чувствовала в ней, в ее характере и поступках какую-то силу и, отчетливо не представляя, в чем она, эта сила, кроется, думала: «А я могла бы так?»

— Надо идти домой, — вздохнув, сказала Зина и тяжело поднялась со скрипящего стула.

— Я провожу вас. Можно? — спросила я, торопливо натягивая тапочки.

— Конечно, девочка. Только мы пойдем медленно, не спеша. Хорошо?

— Как вам удобнее. — Я взяла ее за руку выше локтя и почувствовала, что рука вся потная. И платье на боку, под рукой, тоже влажное от пота.

Дома Зине стало совсем плохо, и я побежала за врачом.

У тебя родился сын! Потом ты говорил: мое письмо о сообщением об этом пришло первым.

Всю зиму в письмах к отцу, читать которые дядя Корней приглашал меня, ты справлялся о Шурике — здоров ли он, умеет ли уже говорить и ходит ли? Ты присылал деньги, строго наказывая купить то матросский костюмчик, то ботиночки, то какие-то сложные игрушки. Мы смеялись: какие ботиночки и матроски, если Шурику только три месяца? Но все-таки ходили по магазинам, ездили по всему побережью, искали веленое тобой. И потом, когда я видела уже подросшего Шурика, одетым в то, что было куплено по моему выбору, при моем участии, мне казалось величайшей несправедливостью, что он — не мой сын…

Твоя вторая крымская весна была в сорок первом. Цвели абрикосы, персики, яблони, вишни. Отцветавшие иудины деревья сыпали на землю блеклые цветы — розовые, белые, фиолетовые. Расставляя среди листьев сложнейшие белые подсвечники, зацветали каштаны. Солнце ослепительным сиянием заливало город и море. Казалось, что даже крутобокие белые облака, дремавшие ночью на верхних, близких к горам улочках, а утром нехотя сползавшие в ущелье, излучают тончайшее сияние.

Город украшался гирляндами электрических огней, алыми стягами, первомайскими лозунгами, плакатами, транспарантами. Предпраздничная суета, оживление пляжей, ароматы цветущих деревьев, запахи талого снега, приносимые с гор и сливавшиеся с запахами водорослей и особой — морской — свежести, — все это будоражило, звало на улицы. Дома, квартиры существовали теперь, как чемоданы, необходимые лишь для того, чтобы хранить в них вещи. Во дворах, в садах, на верандах и террасах появились топчаны, койки, раскладушки, гамаки. Даже спать людям хотелось под звездами.

Ты — уже капитан — приехал в день Первомая. У тебя пышная светлая шевелюра. Ты подтянут, изящен, строен, как бывают стройны и изящны кадровые армейские командиры. Вчетвером — ты, Алешка, дядя Корней и я — идем мы на кладбище. На могиле твоей мамы, положенные мной накануне вечером, еще не увяли ромашки. Ты кладешь руку на плечо Алешке, словно говоря: «Молодец…» Четверым, нам тесно на скамеечке внутри ограды. Мы сидим бочком, плотно прижавшись друг к другу, и долго, молча смотрим на кресты и памятпики, на город, лежащий на холмах внизу, на серебряно трепещущее море.

Дядя Корней встает со скамеечки первым. Будто проверяя прочность узорчатой железной ограды, легонько трясет ее. Распахивает и закрывает калитку — не заржавела ли? Потом поднимаешься ты и направляешься по тропинке влево.

— Не надо. В другой раз, — горячо прошу я, но ты не останавливаешься. Вот и могила моей тетушки. Кусты роз, которые мы сажали вместе с тобой, зеленеют буйно, сочно. Алеют кончики тугих бутонов: розы вот-вот расцветут. И точно такой, как на могиле твоей мамы, лежит здесь букетик цветов. Алешкино лицо заливается багрянцем. Мне тоже почему-то совестно, я злюсь на Алешку: в конце концов, мог бы сразу сказать, что цветы положил не он… И когда вы приглашаете меня к себе на обед, я упираюсь, ссылаясь на то, что мне надо готовиться к выпускным экзаменам, а времени мало: я ведь работаю. Но ты и дядя Корней, не слушая, подхватываете меня под руки. Алешка уныло плетется позади…

У порта дядя Корней исчезает и возвращается с Шуриком на руках. Зина не пришла.

— Торопится в библиотеку, — смущенно кашлянув, сообщает он. Но я-то знаю: Зина хочет, чтобы у нас с тобой все было хорошо. И опять мне становится совестно: сначала — Зина, теперь — я… Есть в этом какая-то унизительная простота и легкость. Но ты рядом, и это — счастье!

Я подбрасываю Шурика вверх. Он захлебывается смехом, и в этом смехе, в протянутых ко мне пухлых ручонках, в огромных, как и у тебя, синих глазах еще таятся крохи испуга. Но с каждым разом Шурик все настойчивее треплет меня по щекам, требуя, чтобы я подбросила его еще и еще.

Солнце ослепительное, яркое. Город плавает в нем, как медуза в воде. Зелень, цветы, дома, люди, горы, улицы, море — все щедро залито солнцем. И мир, несмотря на мои книжные познания о Севере, о дрейфующих льдинах и челюскинцах, о Сибири, Урале, Дальнем Востоке, где строится новый город Комсомольск-на-Амуре, неизменно представляется мне таким: ослепительно-яркое солнце, вечнозеленые деревья и кустарники, трепет живого солнечного серебра на поверхности моря, ласковое полукольцо зеленых гор, обнимающих город.

Таким и остался в моей памяти Крым. Наш с тобою Крым.

Ты-то знал, как взвинчивалась я, когда меня называли сиротой. Я и сейчас ненавижу это жалкое слово и не терплю людей, которые говорят его детям. Никогда не испытывала я ни жалости к себе, ни зависти к подружкам, имевшим родителей, не проводила ночи в слезах, в тоске по материнской ласке, в зыбких мечтаниях об отце и о том, как все в моей жизни сложилось бы, если бы у меня вдруг объявились мать и отец. Моя одинокая, замкнутая и молчаливая тетушка была для меня и семья, и родня, и я как-то не думала об иной жизни — с отцом и матерью.

И вот — война… Сообщение о вторжении немецко-фашистских войск, о бомбежках наших городов сразу изменило жизнь, и уже невозможно было даже представить, что кто-нибудь станет заниматься чем-то так же, как вчера и позавчера. Как до войны.