Надежда Малыгина - Двое и война

— Подожди! — яростно орет он, останавливая меня растопыренной ладонью левой руки — правая висит как плеть. И бойцам: — Влево! Обходи слева! Гранатами их! Забрасывай дома гранатами!

Наконец сопротивление врага сломлено. Не дававшие нам покоя батареи подавлены. Точнее — захвачены. Румыны удрали, бросив их, и теперь подле орудий, уже прицепленных к нашим тракторам-«танкам», сидят ребята. Отдыхают. Курят. А я, стоя на коленях, перевязываю ротному плечо.

— Ну, скорее! — нетерпеливо требует он. — Видишь, майор идет! Доложить надо! Сколько пушек!.. Подоткни бинт, потом завяжешь.

Ротный вскакивает. Рана не позволяет поднять руку как положено, и старший лейтенант держит ее не у козырька, а в полуметре от виска. Докладывает лихо:

— Товарищ командир полка! В бою ранено девять бойцов. Убитых нет. Захвачено… — И чеканно, с особым ударением: — Двадцать четыре орудия!

Неприятель бьет по селу из минометов. Я — все еще на коленях — укладываю в сумке бинты. Мины ложатся ближе и ближе. Одна разрывается неподалеку. Кто-то плюхается на меня, лежит, прижав мое тело к земле. Неловко и больно.

— Фу, чуть шею не свернул, — ворчу я. — Ну, вставай, что ли!

Не дожидаясь, пока этот кто-то подымется, высвобождаюсь из-под него. А он все лежит. На спине, ниже левой лопатки, — безобидная рваная дырка. Вокруг нее влажно набухает, темнеет ткань гимнастерки, медленно расплывается кровавое пятно. Ошеломленная, растерянная — ведь это я, я должна лежать сейчас вот так, с алым пятном на спине! — все так же стою на коленях и сквозь подступающие рыдания, сквозь чувство какой-то неясной вины перед беловолосым, белобровым Андрюшкой, все зачем-то зову тихонько:

— Андрюша… Андрей!

Я даже не знаю его фамилии, только имя — Андрей…

— Один убитый, — вносит ротный поправку в рапорт, и майор стягивает с головы запыленную, с выцветшим верхом фуражку.

Это было под Одессой.

…Гитлеровцы ворвались в расположение двух наших рот. Треск автоматных очередей, сухие, как от сломанной палки, звуки одиночных выстрелов, аханье снарядных взрывов — все это за пределами окопов. А здесь — рукопашная: удары прикладами и кулаками, тяжелое кряхтенье, короткие вскрики, мягко падающие тела.

Фашисты отступают: уползают, убегают — в полный рост и короткими перебежками, падают, вскакивают и снова бегут, петляя и падая. Обнаружив, что мы не стреляем им вслед, просто идут — устало, не торопясь, как после тяжелой, изнурительной работы.

Мы тоже устали. Бойцы валятся на землю, съезжают по стенкам на дно траншеи. Сидят, сплевывая песок и кровь, шумно дыша. Стягивают с себя взмокшие гимнастерки.

— В своем окопе и стены помогают, — тяжко, хрипло произносит кто-то.

Огромный, медлительный Костя Сыроваткин трогает кровоточащие десны, басит с удивлением:

— Гля… паразит… зуб выбил…

Ванюшка Петляков — полная противоположность Кости. Он худ, подвижен, быстр, смешлив и не упустит случая, чтобы не подтрунить над своим дружком.

— «Гля…» — передразнивает он Костю. — А ты предпочитаешь, чтобы этот энеску шлепнул тебя?

Костя не отзывается.

Тут же в позах, в которых их настигла смерть, лежат убитые — наши и румыны. Ногой отпихиваю гитлеровца подальше от себя.

— Это он… Сво-лочь, — цедит сквозь зубы Костя.

В той рукопашной я, кажется, впервые видела сразу столько больших мужских рук. Усталые, в земле и крови, теперь они тоже отдыхали.

Не успело выровняться дыхание, как послышался гул моторов: танки! Идут вражеские танки! Наверное, каждый из нас подумал в то мгновение о пушках, которые — все! — еще утром были переведены на позиции первой роты и батальона моряков — эти позиции вражеские танки атаковали уже четырежды. Теперь же танки идут на нас, а у нас здесь нет ни одной пушки… Усиливаясь, нарастая, накатывается на окопы слившийся воедино гул восемнадцати стальных громадин. Положив перед собою гранаты, бутылки с зажигательной смесью, бойцы молча прильнули к брустверам.

Солнце висит над головой, жарит нещадно.

А танки все ближе, ближе. От скрежета гусениц сводит зубы.

Политрук выкрикивает несколько фамилий, машет рукой: «За мной!» — и выпрыгивает из траншеи. За политруком выпрыгивают бойцы, фамилии которых он назвал. Среди них — Костя Сыроваткин и Ванюшка Петляков. Они ползут медленно, а танки приближаются с ужасающей быстротой. Костя — большой, тяжелый, и кажется, что его первого заметят вражеские танкисты.

— Скорее! Скорее бросайте гранаты!.. Чего они медлят? Ну!

Взмах чьей-то руки, бросок. Граната ударяется о крыло, прикрывающее гусеницу ближней машины. Взрыв, пламя… Еще бросок. Второй, третий… Снова взрывы и едва различимое, почти бесцветное пламя. Потом сразу возникает облако густого черного дыма и, будто лопнув, устремляется вверх. Два танка горят. Третий вертится на месте — у него повреждена гусеница. Но другие упрямо ползут вперед, поливая пулеметным огнем пространство перед собою. И кажется невероятным, что сквозь треск пулеметных очередей, лязг гусениц и рокот моторов слышен орущий в телефонную трубку голос ротного, докладывающего из окопов на командный пункт полка:

— «Чайка», «Чайка», я — «Орел»! Танки — рядом! Будем драться до последнего! До последнего, слышите?

Тут же в окопе — раненые. Все тяжелые, беспомощные. Это — моя забота, моя боль, мое страдание. Чувствую себя так, будто обязана защитить их от надвигающегося танка. А что я могу? Даже гранаты нет.

— Ложись! — кричу я, хотя здесь только тяжело раненные, и без того прикованные к земле, ко дну окопа. — Ложись!

Обернувшись, успеваю заметить ярость в неморгающих взглядах раненых, ярость на собственное бессилие. Секунды тянутся томительно. Скорее бы уж, что ли!.. Наконец гул и скрежет нависают над головой. Становится темно, вздыбленное днище танка опускается и накрывает окоп. Текут, чуть провисая и блестя отполированной сталью, звенья гусениц. Нет, лучше не смотреть! Но не смотреть невозможно…

Вдруг где-то совсем рядом бахает, тряхнув землю, пушка. Наша пушка! Со стенок и краев окопа сыплется песок. Танк замирает на месте, потом пятится и сползает назад.

— Эх, гранаточку бы в него фугануть! — кричит мне в ухо матрос с раздробленным коленом. И тут же раздается взрыв, а в окоп, под ноги к нам, кубарем сваливается неведомо откуда появившийся невысокий, плотный старшина Редькин. Он без пилотки. Его рыжие жесткие кудри и рыжие усы — совсем не рыжие. Они густо запудрены серой пылью. Зеленые круглые глаза Редькина сияют.

— Что, Матильда, кончилась? — хохочет он, глядя на скособочившуюся бронированную машину и отплевываясь от земли.

Рядом снова бахает пушка. Откуда взялась здесь пушка? Чья?

— Ха! — весело восклицает старшина. — Эвон она, милая, справа. На открытых позициях! — И орет отчаянно лихо: — Не дрейфь, робя! Сам командир полка у пушки орудует!