Надежда Малыгина - Двое и война

В один из дней нам пришлось особенно трудно: гитлеровцы в четвертый или пятый раз огромными силами атакуют оборонительные рубежи полка. Отобьем ли мы их?

И вдруг оттуда, где было сосредоточено управление «техникой соединения котлованов», послышался голос майора:

— Подпустить на ближние фугасы!

Сильнейший взрыв потряс землю. За ним — второй, третий. В небо взметнулись земляные столбы. Поднятые взрывчаткой, летели в воздух камни, бревна, толстые чурбаки. Непривычные взрывы эти напугали нас. Но еще больше нагнали они страху на атакующих. Гитлеровские солдаты бросились наутек.

— Включить дальние батареи! — скомандовал майор.

Последовали новые взрывы. Гитлеровцы метались, проваливались в ямы, выползали оттуда и, потеряв ориентировку, бежали в разные стороны. А с неба обрушивались на них камни, чурки, и, планируя, долго падали обломки досок. Бойцы и матросы кричали, улюлюкали, озорно свистели.

— Вот это, робя, классная музыка! Крепко, полюби меня, Дуся, придумал Батя! — восторженно, так, что веснушки на лице потемнели от усилия, орал наш рыжий старшина Редькин.

Следующий день оказался днем отдыха: гитлеровцы ни одного раза не атаковали нас, только обстреливали из орудий и минометов. Но к этому мы уже привыкли.

Я все думаю: там, где ты, тоже такие жестокие бои? Или, может, у вас легче? Мне хочется, чтобы у вас было легче. И чтобы ты знал, как нам трудно, но как здорово мы держимся!

Сегодня нам вручают награды.

Ночь — лунная, светлая. Блестят, переливаются, сверкают искорками окутанные снегом ветки кустарника. Из строя, остро срезая углы, четко поворачиваясь, один за другим выходят ребята, твердым солдатским шагом идут к столу, у которого генерал, командир дивизии, вручает правительственные награды.

— От имени Президиума Верховного Совета СССР…

— Служу Советскому Союзу!

Сердце стучит часто и громко. Горло перехватывает от радостного волнения.

Называют и мою фамилию. Выхожу, волнуюсь, желая одного: только бы не сбиться с шага! Я почему-то уверена, что обязательно собьюсь. Но не получается другое — никак не могу расстегнуть крючок полушубка. Кто-то помогает мне. Комдив держит медаль, ждет. Стыдно и неловко.

Наконец крючок расстегнут. Комдив прикалывает на мою гимнастерку медаль «За отвагу», крепко пожимает мою руку. Стоящие вокруг тоже поздравляют. А я, отвечая на рукопожатия, думаю опять о том же: смогу ли теперь, взволнованная, четко повернуться и так же четко встать в строй? Хоть бы смогла…

Меня задерживает майор.

— Спасибо, девочка, за отличную службу! — говорит он и прижимает мою голову к своей груди. Это неожиданно и радостно. Оторвав загоревшееся лицо от шершавого холодного сукна командирской шинели, опрометью мчусь на свое место, но в строй не встаю. Протискиваюсь через оба его ряда и прячусь за спины товарищей. Здесь никто не увидит моего лица, моих счастливых слез от пришедшего вдруг ясного ощущения слитности с полком, героическими и даже легендарными защитниками Севастополя. Я, девчонка, одна в полку. И я — рядом с ними. Рука об руку. Плечо к плечу. Я прорываюсь к ним, раненным, с гранатой, таскаю их, обессиленных и беспомощных, на себе, перевязываю, кормлю с ложечки, пою из фляги, верчу, набиваю для них козьи ножки.

Вынесенные мною с поля боя, подлечившись в медсанбатах или в госпиталях, они снова воюют, и я опять ползаю за ними, раненными, вытаскиваю, перевязываю их. И случается, что бойцы и матросы, которыми гордится вся Приморская армия, нуждаются в моем ободрении, и я, тоже раненная и столь же измученная бесконечными, длинными и тяжкими боями, ободряю их, утешаю, называю миленькими, золотыми, глажу по лицу, умоляю капельку потерпеть и смотрю на них, как на дорогих своих детей.

Случается, кто-то из этих легендарных людей умирает на моих руках. Мои слезы и мои ласковые слова — последнее, что он видит и слышит. И всякий раз при этом я, девчонка, невольно чувствую себя так, как, наверное, чувствует мать, уловившая последний вздох сына и собственной рукой закрывшая его глаза.

Родные, милые, славные, отважные мои ребята! Сколько бесценного могла бы я рассказать о вас вашим матерям, невестам, женам! И о тех, кто погибли в севастопольских боях. И о тех, кто лежат сейчас в окопах и траншеях и вглядываются в белый полумрак, охраняя нас, выстроившихся в заснеженном плоском овраге, сказочном от лунного сияния и искрящегося в нем заиндевевшего кустарника.

Мы выстроились для получения наград, в которых, может быть, самое дорогое и волнующее слово — «правительственные». Оно, это слово, связывает нас с Большой землей, заставляет думать, что о нас знают, нас помнят. Оно прибавляет сил и решимости драться до конца. До конца — это значит насмерть. Другого исхода нет, мы это знаем. А ты, где ты? Конечно же далеко, иначе я бы услышала твое имя. Мы все теперь здесь как родные и знаем имена командиров многих частей и подразделений не только своего сектора, но и всех других: встречаем их в газетах, даже в сводках Совинформбюро, слышим в рассказах политработников. Да и молвой земля полнится.

— Ох и дали сегодня фрицам перцу гусаровцы! — скажет кто-нибудь, пришедший из штаба дивизии, и все потянутся к нему.

— Ну-ка, расскажите-ка…

О незнакомом Гусарове и его моряках мы знаем не меньше, хотя разделяет нас значительное расстояние, чем о командирах и бойцах двух других полков нашей стрелковой дивизии, которые всегда на виду. Ты тоже, я уверена, воюешь как надо, и, будь ты под Севастополем, я, конечно, не раз за время обороны услышала бы твое имя.

Атаки, бомбежки, орудийные и минометные обстрелы — шквал огня — с утра до ночи. Напор фашистов все яростнее. Траншеи в течение суток по нескольку раз переходят из рук в руки. Число раненых увеличивается. Мне помогают двое матросов, и все равно мы не справляемся. А вражеские атаки следуют одна за другой. Вот опять идут танки…

Раненый, которому я перевязываю голову, отодвигает меня в сторону, встает, подымается в полный рост, не глядя вытаскивает из-за пояса гранату и направляется навстречу танку. Он пригнулся, напрягся, словно охотник, идущий на разъяренного зверя, и так же, как охотник, не отрывает взгляда от танка. А танк приближается, приближается, грохочет, ревет, лязгает сталью, оглушает, страшит.

«Только бы успел, только бы не упал!» — думаю я о раненом.

Резкий, стремительный взмах руки. Удар, взрыв! Пушка танка, повернутая вправо, вниз, так и не успевает выстрелить. Стальная махина, дрогнув, замирает на месте, окутывается густым черным дымом. Шинель человека, которого я только что перевязывала, лежит у моих ног. Успел…

В траншее справа появляется командир полка. Его лицо в крови. Бегу навстречу ему, на ходу достаю из сумки перевязочный пакет. Еще не добежав несколько шагов, кричу, боясь, что майор куда-нибудь тут же исчезнет: