Надежда Малыгина - Двое и война

Мысль — решение — действие… Сколько решений было принято мной и отвергнуто? И к каждому из них продиралась я через густые ветви раздумий, через путаницу ощущений и чувств. А когда, изранив себя, наконец находила решение, тогда прорастали ветви новых раздумий и новые тревоги и надежды заслоняли найденное. Человек слаб, пока продирается по трудной тропинке раздумий. Он петляет, мечется, ищет, останавливается, колеблется. Человек силен, когда решит, как поступить, и отсечет лишние мысли.

Я приняла решение. Я ждала только Зининых слов, чтобы окончательно утвердиться в нем и ответными словами закрепить его — теперь уже навсегда.

Зина сидела чуть боком. На мочке уха у нее дрожала серебряная, с красным отсветом искорка крохотной серьги, ее красный свет напоминал что-то далекое, смутное, совсем почти забытое, как мелодия колыбельной песни, которую поют нам мамы. Но я не помню мамы и не знаю, пела ли она мне колыбельную…

Наконец Зина заговорила — устало, тихо, так, что мне пришлось оторвать от подушки голову, чтобы услышать. Я не сразу поняла, о чем она говорит, не сразу поверила. А когда поняла и поверила, широкая, надежно-твердая дорога принятого решения — в который раз! — ускользнула из-под ног. И снова лихорадочно поскакали мысли. И трудно было разобраться: радостно то, что я услышала, или обидно и больно, даже оскорбительно?

Зина сказала, что не любит тебя («Как это можно — не любить тебя?» — мысленно оскорбилась я), что ее заставил приехать сюда отец-майор, суровый, жестокий, но единственно родной человек.

— В молодости он оставил беременную женщину, а потом всю жизнь казнился, — ровно, спокойно, даже монотонно рассказывала Зина. — Его вторая жена, моя мама, умерла после родов. Папа принял это как наказание и никогда уже больше не женился. А жизнь свою посвятил мне. И когда узнал… — Зина умолкла, задумалась. Руки ее все так же бережно лежали на животе. Она, кажется, прислушивалась к тому, что происходит у нее внутри. И вдруг совсем иным — упругим, сильным голосом Зина призналась:

— Знаешь, девочка, я люблю другого. Люблю своего Витальку, и все тут! — Она как-то по-девчоночьи упрямо тряхнула головой. Серебряные, с красным отсветом искорки сережек озорно запрыгали, заплясали на мочках ее ушей.

— А как же… ребенок ведь… — растерянно пробормотала я.

— А так, — с усмешкой произнесла Зина. — Виталька меня не любит. В этом все дело… Вот назло ему… любимому своему Витальке… А, глупо все это!.. Конечно глупо, — задумчиво повторила Зина. — А тогда мне почему-то казалось: вот уж теперь-то я непременно одержу победу. Насолю Витальке, что ли… А в любви, девочка, нет ни побед, ни поражений. Любовь — она сама и победа, и поражение… В общем, я сама… я все это сама. Понимаешь? Ну как тебе объяснить? — Зина в упор смотрела на меня огромными, широко раскрытыми глазами. Она будто страшилась, что я могу не поверить ей.

— Я даже какие-то гадости говорила, — продолжала она. — Что-то глупое про мужчин, которые, мол, блюдут свою…

— Не надо! Пожалуйста, не надо! — напуганная ненужным больше Зининым откровением, прервала ее я.

— Прости, девочка, — она вздохнула. — Да, добиваясь своей цели, я не выбирала средств… После этого мы стали избегать друг друга, — помолчав, продолжала Зина. — Он даже перестал ходить в библиотеку, где я работала. Но однажды пришел. Сообщил, что переводится в другую часть, и спросил, не понадобится ли его адрес. Я даже оскорбилась: это, мол, еще зачем? О том, что будет ребенок, конечно, ни слова ему не сказала… Потом, позже, вмешался папа. Сам написал письмо… И меня чуть не силой заставил поехать… Но я не могу, я просто не умею так вот… Какая же это жизнь, без любви?

— Что же теперь? Как теперь вы будете? — с тревогой-спросила я.

Зина взглянула на меня с недоумением и вдруг, запрокинув голову, громко расхохоталась. У нее был красивый грудной смех. И сама она, несмотря на бледность и пигментные пятна на лице, была все-таки очень красива.

Вытерев выступившие от хохота слезы, она как-то сразу, вдруг посерьезнела. Тяжело вздохнув, внимательно посмотрела в мои глаза, удивилась:

— О, да ты меня жалеешь! — И, не скрывая боли, попросила: — Не надо, девочка, жалеть меня. Теперь у меня все будет хорошо… И у тебя тоже. Все у нас с тобой будет очень хорошо, — задумчиво и тихо улыбаясь, повторила она и ладонью коснулась моей щеки.

Я молчала, не зная, о чем говорить. Задумавшись, молчала и Зина. Потом негромко, будто самой себе, сказала:

— И все-таки это здорово!

— Что «здорово»? — не поняла я.

— Что я сюда приехала. В этой семье… хотя меня тут и не любили… в этой новой обстановке… я нашла что-то такое, чего прежде не знала, не видела. У них все настоящее. Здоровое. Крепкое. Доброе. И я здесь тоже стала другой. Какой-то… Ну в общем, совсем-совсем изменилась. Поумнела, что ли… А может, это потому, что я жду ребенка?

— Не знаю, — я дожала плечами. — Теперь вы вернетесь к отцу?

— Нет. — Зина покачала головой. — Побуду пока здесь. Пусть папа привыкнет к мысли, что внук его будет расти без отца. И потом, очень уж мне нравится здесь. Каждый вечер хожу к морю — на свидание. — Она улыбнулась. Помолчав, спросила: — Ты главврача курортной поликлиники знаешь? — И, не дожидаясь ответа, медленно, важно, видимо подражая ему, проговорила: — «Ваше положение меня нисколько не смущает. Я назову мальчика своим сыном. А если будет девочка — своей дочерью…» Старый вдовец! Ухаживает, присылает розы! — Зина опять рассмеялась заразительно-весело, но вдруг резко оборвала свой смех, поежилась зябко, ладонями коснулась боков зеленого, с пятнами отбитой эмали чайника: — Холодный… Согреем кипяточку, а?

Я вскочила с постели. Торопливо натянув юбку и майку, схватила чайник, босиком помчалась на нашу общую кухню, где стояла моя керосинка.

В доме все давно уже спали. Лампа погасла — кончился керосин.

— Хотите, откроем дверь на веранду? — предложила я. — Там такая луна…

Зина кивнула.

Мы пили чай с засохшими бубликами, с леденцами, облепленными сахаром. Зина спрашивала меня о работе в больнице, о занятиях в вечерней школе, об учителях, о том, как и на что я жила после смерти тетушки и как живу теперь. И я, совсем не стесняясь, рассказывала ей про рыбалку, про свой огород, про хурму, про работу в столовой и в больнице. Только про дружбу с вашим домом не обмолвилась ни словом.

Потом мы заговорили о книгах, горячились, спорили. Спохватившись — ночь, тишина, все спят! — переходили на шепот, смеялись, зажав ладонью рот. Яркая полная луна освещала веранду, свет ее падал в квадрат настежь раскрытой двери, и было немного таинственно и тревожно от царившего на веранде и там, за нею, колдовского, призрачного лунного света. И тишина вокруг тоже казалась колдовской и призрачной. Тяжелый приглушенный рокот моря, шелест листвы, сплошной звон цикад, другие ночные звуки — все воспринималось как дыхание какого-то неведомого живого существа, огромного и могучего.