Надежда Малыгина - Двое и война

— А в чем же? — с иронической усмешкой осведомляюсь я. Но ты будто и не слышишь.

— До свидания, Любаша. Мы встретимся. Обязательно. Запомни, ладно?

Это невероятно. Это как в сказке. Все мои решения опрокинуты. Я верю, я запомню! Я все запомню. Я буду ждать хоть целую жизнь!

Высвободив руки, я убегаю, чтобы ты не видел моей радости. Убегаю, забыв, что оставляю тебя в минуту, когда ты уезжаешь, и, может, надолго. Не оглядываясь, мчусь вниз по переулку. Ты сказал: «Девочка моя…» Сказал, что мы встретимся. И попросил: «Запомни, ладно?» Ты поцеловал мои руки, прижал их к своему лицу. И еще ты сказал: «До свидания…» «До свидания», а не: «Прощай!» И вместе с тем мне горько: «Уезжаешь…»

И непонятно, и обидно: «А как же Зина, если говоришь, что мы встретимся?» Вопрос этот самой мне кажется нелепым. Какое может быть сравнение: я и красавица Зина? Все опять рушится.

Я лечу к своей любимой скале, сажусь на нее, на самый выступ. Внизу подо мной бьются, хлещут сердитые волны, вздымаются столбами и, падая в море, обдают меня брызгами. Я подставляю брызгам лицо, но прячу, оберегаю руки. Подумать только — ты целовал мне руки! Я боюсь прикоснуться к ним, чтобы не стереть ощущение твоих губ.

Ты уехал, и сразу, окончательно свалилась твоя мама. Двое суток сидела я подле нее. Она молча смотрела на меня и, не выпуская, держала мою руку, будто это было единственным, что связывало ее с жизнью. Дядя Корней, стоя в изголовье, чтобы не видно было его лица, плакал безмолвно. Его голубые глаза потускнели, будто вылиняли от слез.

Алешка сидел в углу за шкафом, прижав руки к горлу, безучастный, неподвижный, сгорбленный.

Приходила Зина.

— Может, что-нибудь хотите? — спрашивала она. Степанида Максимовна закрывала глаза, из-под серых, истончавших век ее выкатывались крупные слезинки, катились, оставляя на щеке слезную дорожку. Постояв минуточку, Зина уходила. Мне было жаль ее. И все-таки слезы и тихая, как погружение в сон, смерть твоей мамы почему-то казались связанными с приездом Зины, с той задумчивой нелюдимостью, которая овладела тобой в последнее время.

Твоей мамы уже не было, и руки ее уже остыли, а на щеке все еще темнела слезная дорожка и все не высыхала слезинка, растекшаяся в морщине.

— Не уходи, пожалуйста! — попросил Алешка, когда я поднялась. Но мне надо было выплакаться, и я тихонько прикрыла за собой дверь. А ты еще где-то в дороге и ничего-ничего не знаешь…

В тот предвоенный сороковой год в школах ввели плату за обучение. Не помню, во всех старших классах или только в десятых — 150 рублей за полугодие. Это обстоятельство изменило всю мою жизнь. Я стала работать — теперь уже постоянно — няней в больнице, а училась в вечерней школе рабочей молодежи. Но все так же дружила я со своим 10 «а» в той, моей школе, которую называли дневной, ходила туда, когда была возможность, в нашу самодеятельность и на школьные вечера.

От тебя приходили письма. Я хотела, но не могла отвечать: все казалось, что мои ответы будут смешными и наивными — девчоночьими.

…В больнице, где я работала, заканчивался ремонт. Весь день мы выбивали матрацы, дорожки и коврики, сушили на солнцепеке подушки, мыли окна, полы, заносили в палаты и расставляли койки, стелили постели и к исходу дежурства уже еле двигались.

Поздно вечером, дотащившись до дому, я зажгла лампу, стянула с кровати пикейное покрывало, тюлевую накидку, сшитую из отслужившей свой век шторы, разделась и уже хотела погасить свет, как в дверь постучали. Босиком прошлепала я к двери, отбросила крючок и, быстро шмыгнув под одеяло, крикнула:

— Войдите!

Порог переступила Зина.

— Лежи, лежи, девочка, — сказала она, когда я попыталась встать. Села, положив руки на большой живот. Долго молча оглядывала комнату. Я следила за ее взглядом с чувством стыда за старый расшатанный стул в простенке, за покосившийся посудный шкафчик с мутной зеркальной стенкой внутри, за истончавшее от времени и стирок бумажное одеяльце на мне, за потертую, со смытым узором клеенку.

— Он тебе пишет? — спросила вдруг Зина.

— Да. Но я еще ни разу не ответила, — торопливо заверила я ее и даже обрадовалась, что не успела написать тебе, а поэтому совесть моя перед Зиной чиста.

О, как текуч человек! «Диалектика, единство противоположностей», — иронически определю я свои тогдашние мысли и действия много лет спустя. Но именно в тот вечер, может быть впервые, жизнь человека показалась мне тропинкой мысли, петляющей между «да» и «нет», и видимым, реальным поступком, вытекающим из этой мысли и всегда следующим за нею. Мысль — решение — действие…

Сложность движения мысли, ее противоречивость представлялись несовершенством. Сумма противоречий, гнездящихся в моем собственном «я», поражала. Ведь совсем недавно, в канун твоего отъезда, я сказала: «Все. Конец!» И это было бы так, если бы у постели твоей умирающей матери я не почувствовала вдруг, что чего-то стою — и для тебя, и для твоих родителей — и потому должна воевать. За тебя, за себя, за наше будущее. Воевать, добиваться! «Без борьбы не бывает жизни», — с удовольствием процитировала я вычитанное в какой-то забытой книге и тут же села писать тебе письмо с признанием в любви, хотя моя любовь жила во мне, видимая всем, а уж тебе-то особенно. За этим письмом и настиг меня вопрос: «С кем воевать? С Зиной? А в чем она виновата?..» «Но он не любит ее!» — убеждала я себя. Однако, сколько бы раз ни твердила я эти слова, мое решение бороться за тебя уже потеряло силу: от этой борьбы, формы которой я представляла крайне смутно, отдавало эгоистичным желанием быть с тобой. И все. А Зина ждет ребенка. Сына. А может, дочь…

Я так и не написала тебе. Новые мысли вернули меня к прежнему решению. «Все. Конец!» — опять сказала я себе. А любовь не признавала никаких решений. Загнанная куда-то вглубь, она лежала там, едва притихшая, пугая я радуя мыслью о том, что, если ты позовешь, я помчусь к тебе, забыв про все доводы и решения. И вот теперь, когда в моей комнате появилась Зина — подурневшая, с пигментными пятнами на лице, с прямизной в спине, какая бывает лишь у беременных, — я вновь ужаснулась тому, что чуть было не вторглась в ее, Зинину, жизнь. Жалость, раскаяние, огромное желание утешить, ободрить эту прекрасную женщину, путь которой по какому-то печальному стечению обстоятельств скрестился с моим, девчоночьим, всколыхнулись во мне, как водоросли во время шторма, сплелись, перепутались и выплеснулись волной последнего решения: теперь действительно все. Точка.

Я оценила, что пришла Зина в поздний час — не будут судачить, увидев нас вдвоем, соседки. Вероятно, предметом Зининого разговора будет мое чувство к тебе. Зина, разумеется, скажет о вашем давнем знакомстве, о времени, прожитом вместе, и о том, которое еще предстоит прожить. «Ваше», конечно же, будет звучать, как ее и твое, слитое воедино. И вообще весь этот разговор явится утверждением единственного ее, Зининого, права на твое внимание, заботу и любовь. Так оно и должно быть: у вас — семья. И я развею ее сомнения. Я объясню Зине все. В море человеческого общения есть отношения, вызванные уважением и восхищением перед старшим — красивым, умным человеком, за плечами которого — пусть неудачное — бегство в Испанию, прыжки с парашютом, учеба в военном училище в Москве, служба на Дальнем Востоке, в таежной Сибири, в забайкальских степях. Сколько он видел! Сколько знает! Сколько умеет! Как начитан! Это, и только это, скажу я, поразило мое воображение. Тяга к хорошему, много знающему и много повидавшему человеку, желание слушать его, питать его рассказами свои мысли, учиться у него верному восприятию жизни — вот что такое мои чувства, скажу я Зине и не солгу: отныне так оно и будет!