Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Вот и конторка старшего мастера. Обитый клеенкой диванчик, на котором полеживал Горшунов. Под диванчиком стояла бутыль со спиртом, — старик попивал до последних дней. Ничего здесь не тронуто. Выдвинул ящик стола. В ящике старые расчетные книжки с царским гербом, солдатский песенник и ратный крест.

Из прокатки Дунин через другие ворота вышел в поселок. На дороге стало куда живее. Но тяжелые времена еще напоминают о себе. У самого города по бокам пути длинными рядами стоят искалеченные, ни на что уже не годные паровозы.

Каждый день мимо поселка проходят скорые поезда. В них спальные вагоны и даже вагон, где обедают, ужинают. В Устьеве эти поезда не останавливаются, но замедляют ход. Поезда везут директоров, инженеров.

На опушке леса у самого полотна вбивают два столба. К ним подвешивают огромную вывеску с саженными буквами:

«Государственный Устьевский завод. Изготовляет трубы цельнотянутые, трубы со швом, фитинги…»

Дунин поднялся на полотно, чтобы еще раз проверить, отчетливо ли видна надпись возможным заказчикам, которые по утрам проезжают мимо поселка.

Он посмотрел на завод, широко раскинувшийся за насыпью. Дымили трубы трех цехов, но дымили еще неплотно и словно неуверенно.

Родион на письма отвечал редко. Он всегда писал коротко. Друзьям Родион отвечал, что не может сразу бросить волость, что не прошла болезнь. Хотелось написать больше и по-другому. Может быть, так: «Больным быть при заводе не хочу. В сторожа и то нельзя меня сейчас поставить. Что ж я, буду лежать и кормиться? Смотреть, как другие работают? Чего доброго, вы меня иконой сделаете. В волости же я и больной нужен. Нужен, потому что людей тут вовсе нет. Значит, и такой я для них приобретение. Давайте ждать — может, через год иначе обернется…»

Он знал, что устьевские друзья не оставят его в беде. Они найдут для него работу и будут уверять, что он справится с ней и больной. Если не найдут, то выдумают должность. Вот этого-то он и не хотел. На заводе ему нужна настоящая работа, а не место.

В Березовской волости он делает то, что может, и работает по-прежнему даром. Из уезда писали, что ему назначена зарплата. Пока эти бумажки доходят из уезда до волости, они становятся в несколько раз дешевле. На них можно купить разве только керосину и спичек. Брать такую зарплату больной Родион согласен. А в Устьеве за что будут кормить и почитать? За старое? За то, что называют заслугами?

Три года выхаживала мужа Катерина Ивановна. Приехав в Овчинниково после операции, Родион снова надолго слег. Врачи с сомнением отпускали его из Устьева. Рана закрывалась плохо. Родион постоянно чувствовал ее на ходьбе.

Неуклюжая телка стала коровой. В доме появилось молоко. Давала мужу парное, теплое, помногу. Говорила, что досыта уже пила и ела, когда Родион ходил на огород или к соседям. Родион понимал, что она хитрит, но знал, что в этом жену не переспорить.

Здоровье к Родиону возвращалось медленно. Второе лето также не поставило его вполне на ноги.

Как тянуло Родиона в Устьево! По дороге в Березово он видел перед собой устьевские улицы, весь поселок, поломанный, изрытый, который теперь будут чинить и чистить. Видел дом на Царскосельской, сад и кучку песка, на которой играли комитетские дети.

Иногда Родион сам не знал, для чего приходил на станцию Опухлики. Торговцы, отправлявшие в Петроград лен и свинину, косились на крупного, внушительного человека, который молча шагал по платформе. При нем они говорили тише. А Родион долго глядел вслед поезду, проходившему в сторону Петрограда, брал у агента ГПУ газеты и шел домой. На полдороге к Овчинникову он садился отдыхать и начинал раздумывать: какую же все-таки работу он мог бы делать в Устьеве? Вот, например, ходят по домам, получают за электричество. С этим он еще справится. Но ведь здоровый человек обойдет домов втрое больше, чем он, Родион, — походит неделю, на неделю сляжет. Будут еще говорить, что работу дали из-за партийного билета, что на бирже труда десятки людей ждут подолгу своей очереди. Говорить, конечно, будут не свои, а огородная сволочь, если осталась она еще на заводе. Но такие слова могут сбить кое-кого с толку, особенно молодежь.

Он думал об этом часто. Так и хотел писать друзьям на завод. Если бы он написал? Друзья смогли бы его убедить, что Родион, который многому их научил, на этот раз не прав.

Но нет от Родиона подробного письма. Он отрывает лист за листом от старой тетрадки, по которой проходил с Башкирцевым геометрию, но получается только короткое письмо — скупая весть о себе да привет устьевским друзьям. И ни слова не было о том, как он тоскует по заводу, по старым товарищам, с которыми так много пережито вместе.

Вот если бы присел у стола Андрей Башкирцев и взглянул бы через очки молча и понимающе… Или Дунин окликнул бы с порога веселым словом… Тогда бы Родион разговорился и все рассказал бы о себе. А в письме не может. Надо ведь рассказать все, что он передумал в Овчинникове, несменяемый председатель волостного исполкома. Остается и ждет здоровья — настоящего, прежнего. Только с такими силами он решил вернуться назад.

Дунин написал ему раз, другой. Во втором письме как бы вскользь добавил:

«Друже мой, пора и честь знать…»

Родион понял это как совет приехать немедленно и отвечал, разволновавшись:

«Делаю я здесь, что могу. Здесь я все еще нужен. Вижу это каждый день, Филипп, дорогой, здесь те трудности, с которыми я справляюсь. Здесь я и такой, как есть, сила против хуторов всего этого зверья. А на заводе вы лучше справитесь, чем я…»

Но так и не рассказал он о всех своих опасениях и тревогах. Подробное письмо не удалось Родиону.

К концу года на заводе было уже почти три тысячи человек.

Но в старом поселке оживало и то, что глубоко пряталось в годы шторма.

В разных углах приоткрывался он, старый посад. В день получки третий и самый жестокий устьевский ростовщик, незаметно проживший все эти годы в поселке, бесшумно и упорно ходил за должниками. Особенно он не надоедал, только спрашивал:

— Отдашь?

Его ругали. Кто-то плюнул ему в лицо, кто-то пообещал: «Святого кулака попробуешь». Он отставал, а потом, как тень, следовал сзади. Старик высох, сгорбился, очень состарился. Встав у главных ворот завода, он остановившимся взглядом глядел на должников и все повторял: «Отдашь, а?» Над ним смеялись:

— Ошалел от жадности? На, подними, — и бросали под ноги мелочь.

Он молча поднимал и не уходил.

— Ты в Геную на конференцию поезжай, там все долги получишь с нас. Там с нас требуют, и ты требуй. Ребята, соберем, что ли, ему на билет в Геную?