Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

И наступает день, к которому не сразу привыкает здешний человек, хотя он ждал этого дня почти три года. Что за тишина вокруг…

А вчера земля сотрясалась от залпов, в которые люди вложили всю ярость и усилия девятисот дней осады. Несколько часов залпы гремели от Финского залива до Ладожского озера и смели укрепления осаждавших.

И можно встать во весь рост на переднем крае исстрадавшейся земли. Рядом нет больше смерти.

Это Устьево, спутник и сверстник Ленинграда. В январский день предпоследнего года войны, когда вдруг установилась долгожданная, но в свои первые часы непривычная и неожиданная тишина, устьевцы выходят на край своего фронтового города-спутника.

Впереди снег и пустота. Совсем близко противотанковый ров, последний, к которому не подошли машины врага.

Здесь не осталось деревьев. Когда придет весна, зацветут только акации да где-нибудь у разбитого дома обессилевшая от холодов, давно не ухоженная яблоня, одинокая северная вишня, куст боярышника и еще где-нибудь полузаглохшая сирень. А летом не полетит над пустыми улицами пушок, сорванный ветром с цветущих лип, нет, нет, не полетит. Искалечены, сломаны, спилены все липы.

Слева железнодорожная станция. Теперь это остов вокзала, рухнувший виадук, глыбы бетона, которые висят на стальных прутьях, рельсы под ледяным пластом.

Позади старый, весь разбитый завод, в стенах цехов широкие пробоины с густой копотью по краям, обнажившийся, осыпавшийся кирпич, столетние железные двери, сорванные с петель, закрученная, как веревка, обгоревшая арматура.

Позади — то, что, по расчету ушедшего врага, должно подняться к жизни лишь через четверть века.

К тому дню, когда замкнулось кольцо блокады, в этом городе жило тридцать тысяч человек. Сейчас нет и тысячи.

И вот последние жители Устьева, не вывезенные отсюда, не павшие под снарядами, не погибшие от голода, выходят из своих домов в первый спокойный день. Из домов? Домов нет. Это времянки — лачуги, землянки, — такие же, как у солдат. В них люди отдыхали, возвращаясь с работы, в них умирали, в них и родилось несколько устьевцев, слабеньких блокадных детей, услышавших одновременно и материнский голос, и разрыв снаряда, но выживших.

Четыре поколения жителей разрушенного города стоят в этот первый спокойный день у городской черты на месте, которое порою обстреливали и тяжелые немецкие пулеметы.

Четыре поколения устьевцев, различимые в этой тысяче людей, собрались здесь в первый тихий день.

Сталевар, который десятки лет вот там, в разбитом мартеновском цехе, каждый день поднимал руку — сигнал выливать сталь, — ему семьдесят.

Он уже и тогда был не молод, когда в первый раз остановился мартеновский цех, когда отсюда устьевцы уходили защищать Петроград.

Рядом с ним его ровесник — седой человек с мягкими чертами лица. Их здесь двое семидесятилетних.

Мастеру из второго механического (также разбитого) под пятьдесят. Он-то уходил и в восемнадцатом, и в девятнадцатом биться за Петроград. А когда осенью сорок первого года немцы прорвались к Устьеву, ему партийный комитет поручил собрать по гудку тревоги тех, кто возьмет оружие в руки.

В третьем поколении люди, которым меньше тридцати, — одни женщины. Да и во втором поколении они в большинстве.

Вот стоят обнявшись мать и дочь, обе в поношенных ватниках — второе и третье поколения устьевцев. На этом месте четверть века тому назад мать провожала любимого парня, ушедшего с отрядом устьевцев на защиту Петрограда. И в последнюю минуту она при других неловко протянула ему маленькую-маленькую фотографию, и они не решились даже поцеловаться на прощание. И как она жалела об этом, когда из-под Ямбурга пришла скорбная весть. И ничего не знает об этом взрослая дочь, трогательно похожая на нее.

Четвертое поколение — дети, у которых сейчас нет ни яслей, ни детского сада. Все это разрушено вместе с домами, стадионом, столетними и новыми цехами.

Перед заводом на постаменте из старых броневых плит бронзовый устьевец смотрит в ту сторону, куда ушел рабочий батальон. Это память о тех, кто погиб в гражданскую войну, память об отцах.

«…Впереди завод, который называется Устьевским. Он еще работает. Это непостижимо. Но разумеется, скоро он перестанет работать навсегда».

Строки из записной книжки офицера гитлеровской армии, убитого под Ленинградом весною 1942 года.

Примелькавшееся имя (Иоганн Мюллер), потертые мысли. Он не понимал, человек с обыкновенным немецким именем, против кого послали воевать армию, в которой он служил.

Неукротим дух устьевцев. Нет, не через четверть века, а скоро, скоро оживет город, выжженная земля, завод. Годами копилась его сила, творила она чудеса, но люди считали, что это не чудеса, а только их родное дело, без которого они не дети своего времени.

Прямые преемники тех, кто начинал великое дело, стоят здесь в первые тихие часы после девятисот дней осады, идут в рядах рабочего устьевского батальона. Они и поднимут рухнувший завод, которому два века, отстоят и оживят город-спутник, город-сверстник Ленинграда.

Для того чтобы понять, как копилась и росла эта сила, перешедшая к преемникам прежних устьевцев, мы отодвигаемся назад, к тем дням, когда она стала не потаенной и не скованной, а свободной, — на тридцать лет назад, к памятному семнадцатому году, к старому Устьеву, тогда еще не к городу-спутнику, а к деревянному поселку при старом Устьевском заводе.

Сто лет держали этот пост. Ставили сюда крепких, рослых, мордастых людей. Чисто выбритые, с пышными нафабренными усами, позвякивая медалями на груди, они тучнели от безделья. Работы им было на две минуты в день — по минуте утром и вечером. Да еще зимой в обильные снегопады они помогали сторожам расчищать дорожку к парадному подъезду. В остальное время они лениво сплетничали о поселке, о заводе (знали все) да посматривали по сторонам.