Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Да вон побежал ихний дозорный, видишь?

Из-за угла показался очень молодой рабочий, почти подросток. С ним еще двое. Постояли, поглядели на ворота и ушли.

— Знаю их, из сборочной. Самая заводиловка там. И как открыто идут! Не боятся нас.

И Никаноров плюнул в сердцах; плюнул, но опасливо поглядел на окна кабинета начальника завода.

Трое парней зашли за угол в переулок: один в коротеньком пальто плотного грубого сукна, поношенном еще до того, как было оно куплено на барахолке, двое в ватных пиджаках.

— Никого, Волчок?

Черноглазый, черноволосый, худощавый Дима Савельев, которого прозвали Волчком за бойкость, ответил:

— Не торопись, Ленька. Постоим, посмотрим, постережем. Знаешь ведь, что делать надо.

Волчок говорит авторитетно, как старший.

— Ну и веселую работу нам дали, — думает вслух Ленька.

Через плечо у него на ремне гармонь.

— Не все тебе по плясам ходить.

— Да тут интересней, чем на плясах. Даже дух замирает, — замечает Пашка.

— Весело не весело, а надо, ребята, Бурова взяли, Дунина взяли, других взяли, теперь мы в голове.

— Ох, и важный ты стал, Волчок, боюсь рядом стоять, — улыбается Пашка, статный, румяный, голубоглазый паренек, первый танцор на весь посад.

Волчок, смеясь, кладет руки приятелям на плечи, но, увидев человека, который подходит к ним, становится вдруг серьезным.

— Здравствуй, Федор Терентьич.

Федор Терентьич Воробьев худощав, небольшого роста. Из-под барсучьего малахая глядят острые, зоркие глаза. Ему лет тридцать пять, но глубокие морщины на сухом лице, полуседые тонкие усы делают его старше. Вид у него всегда строг, и ребята перед ним робеют.

— Здорово, — отвечает он. — Проходили тут нынче?

— От Финляндских ворот троих прогнали, а у главных покуда никого не было, — ответил Димка.

Финляндскими неизвестно почему издавна называли вторые ворота, находившиеся в дальнем конце. Пройдут годы и годы, а название это так и останется, непонятное и привычное.

— А кто такие были?

— Не узнали. Чуть гармонь тронули — они, как зайцы…

Воробьев недовольно посмотрел на парней.

— Опять гармонью озоруете?

— С ней смешнее.

— Тут не смех! — Вспыхивают острые глаза. — Не чертова свадьба, а дело. Буров насчет гармони велел?

— Мы у него не спрашивали.

— Буров все скажет, что надо. Ну, прощайте.

— Ты куда, Федор Терентьевич?

— В город. К Бурову еду.

— К Бурову? — Волчок замер. — В тюрьму? На свиданье?

— Может, и не в тюрьму, а все одно, что к нему.

Это все, что он говорит им. И Волчок понимает, нет, скорее чувствует: большего ему еще и не дано знать.

— Ребята, — Воробьев неожиданно улыбается, — вы одно возьмите в толк: если вы так открыто ходите по улицам и гоните от завода всякую сволочь, а весь завод остановлен, — значит, бо-ольшие дела творятся. Ну, могли вы это себе представить месяц назад?

— Да мы, Федор Терентьич…

— Вижу — дошло до вас.

Они еще с минуту не расходятся — Воробьев немолодой человек, но совсем молодой член партии (умел Буров находить таких людей, которым можно доверить самое заветное), и три парня, еще месяц назад беззаботные, а теперь товарищи, пусть в чем-то и озорные, но верные, увлеченные тем, что им поручили, — люди двух поколений Устьева. И весь их дальнейший путь открывается им в эти дни. Вместе пойдут они путем, немыслимым для тех, у кого нет такой цели.

А пока у трех молодых парней одно лишь дело — никого не пропускать на завод, потому что тот, кто теперь займет свое рабочее место, — предатель, которому нет прощенья.

Воробьев уходит. Ребята ждут. Волчок вгляделся сквозь предутреннюю мглу, сквозь густо падающий снег и прошептал замирающим голосом:

— Идет! Монастырев идет!

— Опять он, сука!

Монастырев приближался нетвердыми шагами. Он и не заметил, как ребята обступили его, притиснули к забору. Волчок, бледнея, закричал:

— Куда собрался? Пьяная морда! Тебе мастера спирт дают, так ты в штрейхи пошел? Продаешь? Своих продаешь?

— Ребята, — тихо сказал Монастырев, пожилой человек с морщинистым лицом, — ум-моляю, не шуруй в моей душе. Она вся пропита, она у начальства в закладе лежит. Пусти!

Видать было, что и сейчас он нетрезв.

— Других с толку сбиваешь! Чтоб за тобой пошли! Нет! Иди назад! — кричал Волчок.

Но Монастырев наваливался на парней:

— Пусти! Раздайся!

Он пыхтел и рвался из кольца. Что-то сознательное показалось на его лице, не стыд, не раскаяние, а изумление: трое парней тут, на виду у всех не пропускают его на завод. И никого уже не боятся эти парни.

— Не хочешь добром? — Волчок вложил вдруг пальцы в рот и засвистел пронзительно.

Ленька тоже, забыв о запрете, сорвал с плеча гармонь и рванул мотив озорной песни «Куда тебя черти носили…».

Выбежали из соседних домов люди. Монастырев все еще пытался прорваться к воротам, но его смяли и увели.

— Плохо наше дело, Егорыч, — Никаноров прислушался к гармони, к свисту, к выкрикам. — Дозор штрейхов пугает, не пускает в ворота. Непрочное наше время.

— Может, проедятся, так все-таки сдадутся?

— Опять ты… Давно, говорю, проелись.

— А с чего живут?

— Да не беспокойся ты о них. Ни с чего не живут, а все-таки на работу не встанут. Кабы сотни две… нет, мало — сотни четыре казаков, да не нынешних, а с пятого года… — покрутив головой, сказал Никаноров.

— Четыре сотни! На один-то завод?

— А что думаешь! Где в пятый год сотни хватало, нынче полк посылай.

В кабинете над аркой, под которой Никаноров и Егорыч ведут неторопливый разговор, начинается день. В углу кабинета чернеет бронзовый бюст генерала Вильсона. Вильсон еще в крепостные времена полвека управлял заводом. Поставили эту бронзу в кабинет в назидание теперешним начальникам. Должны они помнить, что Вильсон не зря носил золотые погоны, что был он генералом-работягой. Людей Вильсон порол и, случалось, запарывал, но и к себе был строг: вставал на заре, обходил цех за цехом, обо всем узнавал вовремя и работал до ночи.

Пока падает медленный февральский снег, пока у ворот завода Никаноров поругивает теперешних начальников, начальник Устьевского завода генерал-лейтенант Сербиянинов разбирает почту.

Никогда еще между поселком и столицей не бывало столько секретной почты, как в феврале семнадцатого года. С каждым часом после того, как замерла работа, становилось тревожнее.

Генерал пишет в столицу очередное секретное донесение:

«15 февраля мастеровые вышли, но к работам не приступили. Утром около заводской часовни был устроен митинг (сборище), который был, по моему распоряжению, рассеян казаками».

На улице становится холодно. Егорыч хлопает себя рукавицами по бокам.

— Бурова Родиона-то все-таки забрали. И не его одного. Не так уж им сходит с рук.