Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Морока мне с тобой. Один на весь завод. Вчера хоть десятка полтора было. Не подпишу табель, — почем я знаю, где тут твое, где чужое. Ну зачем пришел ты один?

— Да я думал, и другие будут.

— Другие… как же!

— Если бы знал, что один, то… Теперь, наверное, и не выйти с завода.

— Да уж, посидишь до вечера, герой.

Указатель медленно закуривает. Ему скучно говорить со штрейхом, но молчать еще скучнее.

— Ты что спасаешь? — издевается указатель. — Пузо или шкуру?

— Семейство спасаю, господин Блинов, — робко отвечает штрейх.

— В каких смыслах семейство? — не унимается Блинов. — Чтоб в базаре что купить было или чтоб самому в солдаты не идти? Ну, стучи, стучи, герой.

Он уходит. Штрейх невольно прекращает работу и садится на ларь, один во всем цехе.

Если бы он мог додумать до конца, то понял бы, что предателем стал не в эти дни, а год тому назад, когда попал на фронт. То, что он испытал там, переполнило его ужасом. Потом отозвали на завод, и на все, на все готов он, лишь бы снова не попасть в солдаты.

Но когда он один в большом цехе, становится не менее страшно, чем на фронте. Почему же у других нет этого страха? Он не может себе ответить на свой вопрос и нехотя принимается за работу.

На улице, перед воротами, Никаноров задирает голову.

— Бахай, бахай минуты три еще! Чтоб по форме, хоть и зря это.

Он продолжает печатать шаг.

Звон плывет над полутемными улицами поселка, над тряскими черными мостками. На базарной площади понуро стоят малорослые северные лошаденки, от которых валит пар. Закрыты возы. Не для кого сдернуть ряднину. Давно вышли деньги в поселке. Разрублены на куски корова и нетель, зарезанные ночью в сарае Никанорова. И куски не проданы. Поселок голодает.

Звон проходит в осевшие окна бараков. За окнами по десятку коек в ряд, высокие нары. Домов в войну не прибавилось, а людей в поселке стало вдвое больше. Разные люди спят на койках. Крестьянские парни, безусые, неокрепшие. Через год, а то раньше, заберут их в солдаты. Прослышали они о том, что с этого завода не берут на войну. Но оказалось, что для чернорабочих этой льготы нет. Вот и ждут своей очереди. Надо хотя бы заработать что-нибудь в последнюю зиму да послать в деревню. Сам-то, может статься, и не вернешься домой.

Рядом с парнями поместились люди из столицы, из пригородов. Кто они — поймешь вечером под воскресенье. Тогда они снимают брезентовую куртку, рваные штаны, стоптанные сапоги, достают из сундучка триковую пару, сапоги бутылками, свежую рубаху, а то и воротничок. Мелкие купцы, извозчики, трактирщики, маклаки, подгородные домовладельцы — они исправно носят кокарду, ратный крест, козыряют по уставу. В мастерских они давно разгаданы, доходило и до потасовок. Раз в неделю им удается переспать дома на кровати с никелированными шарами, а то все на грязной койке, — зато прочно укрылись они от войны, попав на особый учет. Утром в воскресенье надевают хорьковую шубу, расшитые чесанки и идут на базар искать дешевого товара, голосить, надувать. Кто с мастером на короткой ноге, тот в неделю и два таких дня имеет. Они благодарят за это мастеров аптечным спиртом, политурой — столярным лаком, от которого хотя и пьянеют, но теряют зубы.

Но теперь, когда завод стоит, учетники отсиживаются в городе. Они оставили в поселке своего дежурного, чтобы дать знать в случае чего, и подались домой.

В то время Буров еще не был арестован. Он предупреждал, что учетники и огородники будут срывать забастовку. Огородниками прозвал тех, у кого были свои дома с землей. Он оказался прав. В первые дни забастовки учетники еще выходили на звон.

Рыжий Блинов клялся начальству, что его-то мастерская будет работать и что на учетников можно опереться. Перед стачкой он стал тянуть к себе учетников со всех цехов. Работы они не знали. В другое время Блинов излаял бы таких работников, ткнул бы им в зубы, а этих учил терпеливо, без худого слова. Раньше говорили, что до станка лет десять потопать надо, а теперь он ставил новичков к станку хоть на другой же день. Брака он не считал и не ругался, что его много. Указатель неторопливо ходил по пролетам, глядел, с трудом сдерживая себя. Ну и работнички! Сопят над станками. Вот ремень перекривило, сейчас сойдет со шкива. Трансмиссию остановить придется. Такой не полезет на ходу поправлять. Бережет свою руку. Этой самой рукой ведь клячу за рысака сбыть может.

Блинов все это видел, терпел. Он даже ободрял своих людей, Он рассказывал им про Путилова — не про того, который основал завод, а про его однофамильца. Однофамилец этот расширил завод, да и как расширил! Сколько пристроил. Новым тогда стал Путиловский.

Блинов заходил в барак, где жили учетники, и начинал свой рассказ. Его слушали почтительно, но без особого интереса. С понедельника до субботы томились учетники.

А Блинов поучал:

— Про Путилова пели: «За границу поехал он смело и оттуда привез чертежи». А между прочим, он не только за границу ездил. Завод расширяет, а людей нет. Он целые деревни привозил в Питер. Целую деревню за три, за четыре месяца обучали токарному делу, слесарному. Коли желаете знать, так мой батька вот так и попал в Питер. Была, значит, у людей смекалка. Вот и вы смекайте. Всегда покажу что надо, только спроси.

Блинов понимал, что к делу привыкнут скорее те парни из деревни, которые ходят в чернорабочих. Но от деревенских парней не жди подарков. Да и положиться на них нельзя будет в случае чего. Потому-то Блинов и предпочитал учетников, хотя в душе и презирал их, знал, что настоящего токаря из маклака не сделать.

Когда повалил народ из всех цехов к часовне на митинг, Блинов, не торопясь, как бы без дела, пошел к начальнику цеха прапорщику Сигову. Сигов, метавшийся по своему тесному кабинету и не решавшийся выйти наружу, кинулся к Блинову.

— У нас бросили? Все бросили?

— Не бросили. — Блинов насмешливо смотрел на прапорщика.

Он знал, что начальник цеха трусоват.

— Что-о? Не может быть!

— Не бросили, говорю. Зачем бросать? Стоят у станков. Как полагается.

— Как же… ты этого добился? Молодец!

Блинов только усмехнулся. Но ответить не успел. Послышался шум. Оба побледнели. Забастовщики ворвались в кабинет.

— Закрывайте цех! Снимаем с работы, всех снимаем.

— Кто? Кто вы?

Сигов пробежал в угол и сделал то, чего никто от него не ожидал: выхватил шашку. Шашку тотчас отняли. Потом он и Блинов, слегка помятые, сидели на диване. Блинов ругался. Все это случилось так быстро, что ни он, ни Сигов не разглядели лиц.

— Должно быть, из других они цехов. — Сигов тупо смотрит на пустые ножны, шашку унесли.

— В бога… в душу… говорю вам, ваше благородие, завтра все на местах будут. Насчет других не скажу, а у нас будут. Обещаю.