Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Вот, видишь, фордовский слесарь домой в автомобиле катит. А это его дом, его мадам. Хотел бы такую мадам, старинушка? Не по чину тебе.

Порою старики все-таки не выдерживали его язвительности, его грубости.

И словно спрашивали сами себя:

— Как бы ты раньше с таким характером прожил?

— На весь свет ты злой, Мишенька, — говорили они ему. — Должно, и себя-то любишь разве по воскресеньям.

— Умный никогда не пропадал.

— Умный, если он и честный был, обязательно пропадал. Знаю, как ты прожил бы. Пролез бы в указатели, в мастера, не человек был бы, а живоглот. Ох, вывезли бы мы тебя на тачке, с песней, под гармошку, и рожей в канаву.

— Значит, спасла меня революция, старинушка.

— Да и нас спасла от такого мастера. Не по-партийному говоришь, Мишенька.

— В партию не ты меня принимал, не твое беспорточное дело.

— Ой, Мишенька, беспременно сорвешься ты.

— Ладно, за своим барахлом смотри! Я посмотрю — хуже будет.

Они словно напророчили ему. Когда обнаружилась история с бракованными трубами, созвали совещание. Выдержка изменила Малинову. Он ругал всех, кого видел перед собой, и ругал не просто, а с неистовой злобой.

— Теперь легко винить приемщика! Над приемщиком целая египетская пирамида, — сыпал он скороговоркой, — мы внизу, нас не видят, не знают, чем мы живем.

Он вспоминал и директора, и Адамова, новый легковой автомобиль, ремонт в комнатах заводоуправления, плохой металл, поездку Адамова на курорт. У него было много метких слов, и он часто повторял:

— Извините, если крепко выходит, я привык по-рабочему.

— Погоди, погоди. Рабочего духу в этом немного, — прерывал его Адамов.

— Ну, вам в кабинетах виднее, где он, рабочий дух.

Но тут вмешались старики, вызванные из трубной:

— Нет, Михаил, ты нам не заступник. Товарищ директор, убери ты его от нас. Как увидишь его, так тяжело на душе делается. Мы сами доищемся, в чем корень брака.

Вечером Любиков пробирал Михаила:

— Прорвало тебя, дурак. Теперь видишь, что такое масса. Не смогу тебя отстоять, не проси.

И, делая в блокноте пометку о том, что завтра на бюро придется обсудить выходку Малинова, сказал:

— Ты благодари меня за то, что не будут говорить о тебе, как о явлении. Понимаешь? А то тебе и малиновщину приклеили бы.

Малинов сидел сумрачный и ничего не отвечал. На другой день Любиков сам предложил перевести его в другой цех. Но по вечерам они продолжали встречаться.

Вот и пришло неизбежное для Любикова и для тех, кто послал его в Устьево, неизбежное для каждого, кто противопоставил себя воле партии, ее провидению, для каждого, кто трусливо свернул с указанного Лениным пути в грядущее.

Был на исходе двадцать пятый год.

Съезд партии вынес свое решение. Но не партии служил Любиков, а тем, кто послал его в Устьево. Еще несколько дней в их руках оставались газеты Ленинграда, аппарат, где они уже давно расставляли своих людей. Эти несколько дней они использовали до последней минуты. И до последней минуты держался с ними Любиков.

Порою он понимал, что все безвозвратно потеряно, что не быть ему больше в Устьеве.

Он, глубоко засунув руки в карманы, подходил к окну, за которым начинались заводские дворы, и, как-то кривясь в жалкой улыбке, чего никогда с ним, веселым и самоуверенным, не бывало на людях, раздумывал. А не пойти ли ему к старым устьевцам и признаться, а в чем? Надо бы раскрыться до конца. Он и Потап Брахин запутались. Брахин — из-за своей серости и непонятной злобы, которые вот уже столько лет держат его на месте, а он, Любиков, — потому, что взял на себя непосильное и даже чуждое ему дело. Буров был прав.

Так, постояв с минуту у окна, он возвращался в свое кресло.

Четырнадцатый съезд партии заканчивал свою работу. Любиков в эти дни часто разъезжал между поселком и Ленинградом. Ему не сиделось в вагоне, он стоял на площадке и курил, курил. Однажды к нему с развернутой газетой подошел бухгалтер.

— Скажите, пожалуйста, Петр Аркадьевич, в чем, собственно, корень разногласий? Три раза подряд прочел это место и не понял.

— Числа легче понимать, товарищ Цифиркин?

— Ну конечно, Петр Аркадьевич. — Бухгалтер усмехнулся.

Фамилия его была Белков, а Любиков подтрунивал — Цифиркин.

Усмехнулся и Любиков.

— А зачем вам понимать?

— Ну как же…

— Зачем вам корень? Для вас важно знать, что после съезда я уеду отсюда на большую работу и вас приглашаю.

Белков поспешил вернуться в вагон. Он с сомнением покачал головой. В чем корень разногласий, он так и не понял, старый заводский бухгалтер Белков, но жизненный опыт у него был большой и разнообразный, и одно он усвоил твердо: те, кто шли наперекор устьевцам, обязательно вылетали и из поселка и с завода, и что-то не было их видно потом на больших местах.

Два раза Любиков звонил из города в Москву.

— Прислать от нас человека? — озадаченно спросил он. — Зачем?

Из Москвы раздраженно сказали:

— Неужели вам не ясно, Любиков?

Этот человек уже не называл его «Любикофф» — ему было не до шуток.

Любиков понял. Надо послать того, кто скажет, что все устьевцы до одного поддерживают ленинградскую делегацию.

Кого же послать? Брахина? Но его нельзя накачать так, чтобы он повторил слово в слово. Обязательно что-нибудь сморозит. Грибков? Он не коренник. Да и сам Грибков предпочитает держаться в тени. Он трусоват, Малинов? Молодая смена? Ни в коем случае.

Он перебрал в памяти еще несколько фамилий. Его торопили с ответом, и тут же руководитель с бесконечным презрением в голосе назвал Любикова «шляпой».

Любиков был взбешен. О, как ему хотелось сказать в ответ что-нибудь дерзкое — ну, например, что даже «шляпа» он не может выговорить по-простому, а тянет «шльяпа», что это слово ему чужое, так же как и многое чужое здесь. Но не посмел Любиков.

Вернувшись в поселок, он вызвал Малинова, Брахина. Совещались они не у него в кабинете — это было бы неосторожно, — а в Совете у Грибкова.

— Ну, давайте же такого человека, — требовал Любиков. — Кто может поехать? Из нас никто, это ясно. Но кто же?

— Задача! — откликнулся Грибков. — М-му, пых-пых.

Брахин молчал, а потом угрюмо бросил:

— Никто? Почему же не я, например?

— Потап Сергеич, да когда же ты в последний раз стоял у станка?

— Обязательно от станка? Свежего? Свеженького?

— Обязательно. — Любиков сделал досадливое движение рукой: не стоит, мол, говорить о том, что и так понятно, и не задавай ненужных вопросов, Потап Сергеич.

Брахин угрюмо замолчал, Малинов пожимал плечами.

Наконец остановились на кандидатуре одного из рабочих. Правда, он молчалив, политически не очень грамотен, и нельзя его считать коренником. Но где же взять лучшего? А самое трудное было впереди — вопрос предстояло обсудить на партийном собрании. Его созывали вечером. Надо было тщательно подготовиться к нему. Уходя из Совета, Любиков слышал, как Грибков предлагал очередному посетителю: