Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Излагай в полутора словах. Сегодня некогда!

Неуверенно открывал Любиков собрание. Всем было видно, что он волнуется. Выбрали президиум. Любиков поднялся, чтобы начать речь, как вдруг Анисимовна спросила:

— А секретарь кто же?

— Не нужен сегодня секретарь.

Любиков оперся руками о стол и в упор посмотрел на Анисимовну, как бы говоря взглядом, что вопрос решен.

Анисимовна не сдавалась:

— Протокол-то кто писать будет?

— Собрание внеочередное, — раздраженно отвечал Любиков. — Привыкли во всех случаях жизни к проформе. На войне тоже будете с проформой?

Анисимовна поднялась с места:

— Восемь лет я в партии…

— А ума как у коровы, — грубо вмешался Брахин.

— Потап Сергеич, стар ты хулиганить, — Анисимовна провела рукой по волосам, она несколько смешалась.

Брахин стукнул было костылем, но очень уж многие зашикали на него. Горшенин внушительно сказал с места:

— Правильно! Честью просят тебя.

А Брахин удивился и замолк.

— Восемь лет я в партии, — продолжала Анисимовна, — да не видела, чтоб на собрании протокола не писали. Ты про войну сказал. Ну, что ж, помню, в гражданскую войну писали. Ты толком скажи, почему не позволяешь протокола.

— Собрание экстренное, — нескладно повторял растерявшийся Любиков. — Ведь только час тому назад было решено провести его.

— Кто решил?

— Погодите.

— Брось викжелить [25] В октябре 1917 года эсеры и меньшевики, оказавшись во Всероссийском исполнительном комитете железнодорожников (Викжель), объявили нейтралитет на магистралях. Этим они пытались помочь Керенскому. , Любиков!

Вот она, пришла та минута, когда эти люди поднимаются против него. Не напрасны были опасения, которые по вечерам вставали перед ним.

Викжель… Слово, как камень, пущено в него. Люди, пережившие семнадцатый год, поймут, почему теперь так оскорбительно звучит это сокращенное слово. Бывает, если хотят сказать человеку, что он виляет в очень важном, в том, в чем коммунист должен быть правдив до конца, говорят с презрением: «Викжелишь, брат». Чаще всего такому человеку перестают верить. Так кто же крикнул? Анисимовна? Нет, таких слов у нее не было. Она говорит проще. Она подходит к столу и смотрит на него в упор.

— По-настоящему скажи, Любиков. Честно! Почему не хочешь протокола? Чего от партии прячешь? Мы уже не первый день видим, что сошел ты с прямой дороги.

Надо бы тотчас ее оборвать, высмеять перед всеми. Чем ее уколоть? Любиков решил сострить:

— Ты меня насчет честности не допрашивай. Еще «лефоше» на меня наведешь. Помнишь твой «лефоше», который не стрелял? — Ему рассказывал об этом Брахин.

Кто-то, верно, усмехнулся, но хохота не было.

— Тебя, что ли, за протокол посадить! — говорит Любиков. — Восемь лет в партии, а царапаешь, как ногтем. Чем секретаря допрашивать, ты бы письмом занялась.

Он задел чувствительное место. Анисимовна растерялась, покраснела. Но уже не одна она стояла возле стола. Нарастал шум. Любикову не давали говорить. Вот уже и Горшенин поднялся, подошел к столу:

— Любиков, не издевайся над ней. Ты ей раньше говорил насчет грамоты? Почему только теперь вспомнил об этом?

— Спасибо тебе, Василий Михайлович, — Анисимовна благодарно поглядела на Горшенина, она уже не казалась смущенной, — я грамоту не забываю, учусь, когда время позволяет, а ты, Любиков, забыл знаешь что?

— Минутку, надо попутно выяснить один вопрос.

Любиков и Горшенин пристально глядели друг на друга.

— Ты насчет Викжеля сказал?

— Не отрекаюсь.

Оба побледнели.

— Не отрекаешься? А ведь придется ответить за это, Горшенин.

— Всегда готов.

— Продолжай собрание, — предложила Анисимовна, — объясни, почему сегодня не надо протокола.

Как ненавидел Любиков сейчас эту полную женщину. Все в ней ненавидел — неуступчивый голос, красную косынку. Всегда она мешала ему. Не раз она после его речей говорила на собраниях:

— Вот тут толкуют на тему вообще, а про дело когда?

И начинала выкладывать все, что видела плохого в поселке, на заводе, в школах, в яслях, в больнице.

И Любиков, и Грибков видели, что собрание проиграно ими в самом начале, после первых же слов Анисимовны.

— Хорошо, — соглашается Любиков. — Если не можете без проформы, выбирайте секретаря, пишите протокол.

Он начал говорить. Но уверенность окончательно пропала. Кто-то из молодых сидит на секретарском месте и старательно записывает его речь. Любиков невольно поглядывает на лист бумаги, на ходу переделывает то, что продумал заранее.

Никогда он не уставал так от своих речей, хотя и говорил всего минут десять. Анисимовна на этот раз говорит дольше, чем он.

— Так как же у тебя получается? — Анисимовна оборачивается к Любикову. — Раньше скажешь не по-твоему, ты всегда одно: решаю я, и крышка, не спорь, не лезь. А теперь наперекор съезду идешь. И других тащишь? Не для того я восемь лет в партии, чтоб ты меня против партии тащил. Ты над моим «лефоше» смеялся. Верно, был у меня «лефоше», в комитете дали, когда меня огородники убить хотели. Я с ним за газетой, за «Правдой», в Питер ездила. Везешь, бывало, и глядишь, как бы не стукнули. Газета кровью доставалась. Помню, на Шпалерной Воинова убили. А теперь куда ты газеты дел? Куда ты, Грибков, нашу «Правду» дел? Первый день мы сегодня без нее. Даже в гражданскую войну не бывало здесь этого, я хорошо помню. Свои газеты суете — получайте, пожалуйста. Почему со станции газеты в кабинет Грибкова унесли? Прямо тюк и потащили, Я спрашиваю: кто дал распоряжение?

— Не было этого! — Грибков изменился в лице. — Выдумала ты.

Любиков пожал плечами.

— Врешь. За шкаф целую пачку положил!

— Да там старые лежат.

— Старые? Ладно! Кто сегодня «Правду» получил? Поднимите руки.

— Не сбивай собрание, — беспомощно вмешался Любиков, — не устраивай театра!

И опять шум. Все против него. Ему уже нечего ждать. Вот и не стало того Любикова, который умел делать так, чтобы к нему прислушивались. Он уже посторонний человек для устьевцев. В несколько минут он стал таким.

— Врешь, что старые! По числам разглядела. Новые! У меня на это глаз хватает.

Все было записано в протоколе. И нет того, что бывало раньше: выскажется человек резко, потом примирительно поглядит на тех, кого ругал, и собравшиеся поглядят примирительно, начнутся шутки. Окончив речь, Анисимовна подняла упавшую на пол косынку и напоследок, задыхаясь, сказала, обернувшись к Любикову:

— С «лефоше», что ли, идти у тебя «Правду» отбирать? Ты на кого замахнулся?

Она стояла гневная, раскрасневшаяся.

Секретарь собрания торопился занести даже последние слова Анисимовны. Так и было записано в протоколе: «На кого замахнулся?»