Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Лишь немногие, как Филипп Дунин, пригрели бездомного сироту, и нельзя винить людей за это — работы еще так немного, а нужда, неизжитая нужда, нужда, которую принесла навязанная нам война, глядит из всех углов.

Еще выгоняют батрака, если батрак не угодил, а мельник смеется: «Дорого у меня — вези за полсотни верст на государственную, там, верно, дешевле берут с бедняцкого хозяйства».

Вчерашнее давит не только в городе и в деревне, но и на границах Как обидно близки, как опасно близки границы от Петрограда, от Киева, от Минска! Ты проходишь траверзом Таллина, наш моряк, родом эстонец, глядишь на вечерние огни города, а там в тюрьме заперт твой брат, такой же моряк. Почему же этот город отныне не наш город? И неужели брату еще двадцать лет пробыть в тюрьме, как определил суд? Какие же огни из этой светлой цепи, опоясавшей город, горят у тюрьмы?

Да, если глядеть вокруг глазами повседневности, то человек подумает, что жизнью снова крепко завладело вчерашнее Иной поглядит равнодушно, другой с усталой усмешкой, вспомнив старого мудреца из трагедии о бунтовщике духа, — «бывало все, да, всякое бывало», третий поглядит с издевочкой, Любиков по-своему, с затаенным обманом, размышляя о предназначенной ему большой работе, которая выдвинет, впрочем, его неизвестно куда, — о Гамбурге, о Штуттгарте, о Милане он думает все реже и реже и нехотя.

Жил в то время и такой человек, который с отчаянием огляделся вокруг. И когда отчаяние стало невыносимым, грянул выстрел.

На столе лежала последняя записка. В ней говорилось о том, что и ты, вчерашний наш друг, мечтал отдать землю батракам в Гренаде. А до красной Гренады нам сто лет теперь добираться, экспресс революции сменили перекладные (да, да, так и было сказано в предсмертной записке, неумно, эффектно, исступленно). А мы еще знали, что Лида, которую ничуть не увлекала Гренада, ушла от тебя к вполне обеспеченному. Что же было нам сказать, когда тебя опускали в землю? О том, что ты только перебирался изо дня в день и глядел в прошлое, о том, что не мужество, а горе, не открытое нам, стыд и ранняя усталость заставили тебя выбрать смерть. Но об этом не говорят у открытой могилы. Мы скрыли от матери твою скомканную записку. Только это мы и смогли сделать для тебя, прежде чем проститься навсегда.

Но тот, кто глядел вокруг не глазами повседневности, кто умел читать решения партии так, чтобы сквозь них видеть завтрашний день, тот и различал и чувствовал, что вот-вот близятся они, заметные перемены.

Время убыстрялось. В коротком нашем отступлении к прошлому были дружно накоплены такие силы, которые позволят нам рвануться сказочно далеко. В этом был объективный расчет, историческую безошибочность которого определила партия.

Мы взяли курс на Днепрострой, на Кузбасс, на Магнитогорск, на Турксиб. Они (а не горячие мечты о Гренаде и не готовность погибнуть ради нее по первому зову сердца) были исходными рубежами того великого усилия, которое отвело от всех угрозу тысячелетнего рабства, а потом освобождало народы больших и малых стран.

Такую путевку в историю подписал съезд партии, который потом по праву стали называть съездом индустриализации. Это было на девятом году жизни нашего государства, государства, зажатого в то время границами вчерашнего дня истории.

В узких улицах тихого городка растекается легкая полупрозрачная пелена. Это последние клочья ноябрьских туманов Атлантики. Они поредели в Северном море, потрепаны встречными ветрами в Зунде, и, обессиленные, опустились над красными черепичными крышами, и медленно сползли вниз по шпилю острых башен.

В порту прогудела пароходная сирена. Раньше сигнал подхватывали корабли многих стран. Они перебрасывали его с борта на борт, передавали пароходу, который проходил водяные ворота. Теперь звук оборвался. Как пусто в порту! На волне лениво покачивается закопченный буксир.

Просыпается маленький город маленького государства на Балтике. Он заметно обеднел в последние годы. Меньше стало движения в нем, меньше жизнерадостности у обитателей.

На кривой улице у выхода из порта широкоплечий человек в белом переднике открывает ставни и недовольно пыхтит дешевой сигарой.

Мимо неверной походкой идет старик. Он замедляет шаги, снимает фуражку, кланяется.

— Ну? — хмуро говорит человек в переднике. — Рано.

— Вечером приходить мне? — Он плохо говорит на языке этой страны.

— Не знаю. — Человек в переднике снимает с ручной тележки бочонок и переносит его в погребок. — Посмотрим.

Вечером у дверей погребка зажигается голубой газовый рожок. Широкоплечий человек стоит за прилавком.

Приходят двое-трое молчаливых людей. Они сидят до полуночи и после каждого глотка заботливо закрывают тяжелую пивную кружку. Она одна на долгий вечер. Широкоплечий недовольно подает гостям костяшки домино. Играют тоже молча.

Поздней осенью и зимой здесь не бывает людей. У города нет работы, кружка пива не всегда доступна людям. Лишь иногда в ненастную погоду сюда зайдут лоцманы. От них прибавится выручки.

Из всех, кого веками кормило море, они одни теперь работают постоянно. Они вешают в углу на гвоздь клеенчатые накидки, от которых согревается остывшая на осеннем ветру кровь.

— Проводил? — спрашивает хозяин.

Высокий лоцман с обветренным румяным лицом раскуривает трубку.

— Проводил на ост. Если бы не эти пароходы, то и мы, лоцманы, сидели бы без дела. То на ост, то оттуда на вест. У них порты не пустуют. Музыкант придет?

Хозяин глядит с порога по сторонам. Оборванный низкорослый, когда-то крепкий, а теперь изъеденный водкой и болезнями старик сидит под дождем на скамейке.

— А, пронюхал, что позовут? Иди!

Хозяин вынимает из-под прилавка гармонь. Это гармонь старика, она всегда в закладе.

Лоцманы заказывают старику одну и ту же песнь. Она грустная и медленная. Может быть, ее и надо играть только на старой гармони. Когда из-под заплат вырывается воздух, то кажется, что вздыхает кто-то невидимый, что его судьба непоправима и жить ему недолго. Старик играет плохо. Пальцы непослушны, гармонь фальшивит. Лоцманы немного знают язык большой страны на востоке. «Зачем ты, мать, меня родила?» Эта песнь там давно забыта. Почему же здесь от нее щемит сердце? Должно быть, потому, что так много голодных людей в этих городах на Балтийском море, потому, что вот там и там увидишь протянутую руку нищего со спичечным коробком на ладони, потому, что жизнь закрыта для старых и для молодых.

Лоцманы задумываются, медленно гаснут их короткие трубки.

Все давно знают, что старик родом из этой большой страны на востоке. Но его жизнь запутанна. Как он попал в тихий город? Об этом старик не рассказывает. Обычно старик сидит в углу. У него мутные, безразличные глаза. Но когда за стол садятся люди с пароходов, которые лоцманы провожают на ост или ведут оттуда, старик оживляется. Он незаметно посматривает на молодых крепких людей, но, встретившись с ними взглядом, тотчас отводит глаза. Тогда он прислушивается к каждому слову.