Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Врач решительно вошел в палату. Принесли медицинский прибор. Сейчас снова будут выслушивать сердце Родиона, мерить давление крови.

— Ну, Дима, ничего не поделаешь. Прощайся. Нельзя больше, видишь, никак не позволяют. Жене кланяйся, сыну, богомольной теще тоже. Но приезжай еще, приезжай, друг, обязательно.

Медленно, задумчиво шел Дима по длинному больничному коридору. А потом он отправился к Родиону домой.

— Ты у него был? — Катя прижала руки к сердцу.

— От него и пришел.

— Ну, скажи, Дима, как он, по-твоему? Правду скажи.

Тяжело стало Диме в эту минуту. Ведь пришел он для другого — чтобы спросить о том, не нужно ли чего-нибудь Кате и детям. Но если спросить, то она поймет, что у него тяжелые предчувствия. Она не думает ни о себе, ни о детях — только о Родионе.

— Дима, я же совсем простая. Куда мне было дорасти до Родиона! Я и теперь ведь только самое легкое понимаю. Думала я, — Катя горько усмехнулась, — что Родиона можно молоком вылечить. Уж как я старалась.

И Дима понял то, что знал Буров. Эта простая, любящая женщина продлила жизнь мужа. Но будет ли он жить дальше? Вот этого ответа и требовала Катя.

— Доктор тебе что сказал, Дима?

— Сказал, что есть надежда.

Не мог он ей открыть правду.

Спустя несколько дней у Бурова появился неожиданный посетитель — Брахин. Дедка был на этот раз тихий, благостный и начал душевно:

— Петухи, петухи мы с тобой, Родиоша. Сил нет, и вот клевались в последнее время. У меня уж и перья последние лезут. Ты меня, старого, уважь. А ежели что не так, научи, не обижусь. Я трудный старик, знаю. Мне это многие говорили. Старому меняться не легко. — И сразу в колючих глазах заиграли искорки. — Вот, говорил ты, читай. Я сегодня газетку прочел, до тонкости. И невдомек мне. Пишут, купили для Москвы за границей двадцать… как их… автобусов.

— Так что же? Купили.

— Ну, такое ли время? Лучше бы на эти денежки беднякам в деревню по лошадке. Вот в Овчинниково, где ты жил.

Родион изумился. И это тот самый Брахин, который кричал, что ненавидит деревенский дух, что за версту его тошнит от деревни! Теперь же Родион не смеялся.

— Пропустил ты свое время, Потап Сергеич. Не мне, больному, учить тебя.

— Так не можешь объяснить?

— Кому и мог бы.

— А старому другу?

— И другу мог бы, но ты давно не друг. Слушай, Потап, хорошенько слушай. Ты не об автобусах пришел говорить. И наплевать тебе на бедных мужиков. Я двадцать два года в партии. Есть у нас закон, и никто его не обойдет. Если пришел ты к нам с гнилинкой или завелась она у тебя и не открыл ты ее нам вовремя, То пропадешь, рано или поздно пропадешь. От тебя гнилью несет. Открой, пока не поздно. Иначе будет крышка.

И ведь словно видел глубокий человековед Родион Буров далекое прошлое Брахина, то, от чего тот и не отошел навсегда. Да, лежало в Брахине не открытое, то, в чем он сам себе не сознавался.

Не со старым миром, как Буров, начал он яростно враждовать в молодости, а только с царями, а если сказать по всей правде — лишь с одним царем, последним. Отцу последнего он доверял. В нем он видел и мощь России, и устойчивость русской жизни, и защиту простому человеку. И служил матрос Потап Брахин на яхте предпоследнего царя, а в эту команду включали отобранных. И, как отобранный, Брахин числился в числе тех, кто охранял царя, а за это полагалась маленькая пенсия до смерти. А потом случилось так, что отправили Брахина на крейсере, на котором совершал поездку в страны Дальнего Востока наследник престола. И тут Брахину, как и многим, бросилось в глаза полное ничтожество будущего властителя. Другие держали это в себе, а горячий Брахин высказал в кубрике то, что лежало у него на душе: «Ему до папаши как чижику до сокола», — и прибавил к этому крепкое матросское ругательство. Начальство узнало, все проделали быстро и без шума. Брахина как заболевшего списали на канонерку, которая шла во Владивосток, а потом его переводили с корабля на корабль. Не было ни суда, ни взыскания, не лишили и пенсиона, но на всю жизнь затаил Брахин ненависть к последнему царю. То, что прибавилось к этой ненависти, что он получил в общении с такими людьми, как Евгений Петров, как Дунин, то, что он вычитал в «Искре», некрепко держалось в нем. Оно уходило, не оставляя заметных следов в душе Потапа. Оттого он и стал ненужным человеком сразу же после Февраля семнадцатого года. Утаенное так и осталось неоткрытым. То, что полагалось гвардейцу-матросу, состоявшему в охране предпоследнего царя, Брахин получал до тех пор, пока это выплачивали в казначействе, — до декабря семнадцатого года. А пенсионную книжку с царским гербом он непонятно почему хранил до самой своей смерти.

Еще не раз в живых людях прошлое неожиданно появлялось перед Буровым. И одно такое напоминание глубоко взволновало Родиона.

В палату однажды вошла высокая женщина.

— Пелагея! Откуда ты? — поразился Буров.

Нельзя было не узнать Пелагею Козорезову, которую он не видел с семнадцатого года. По-прежнему красивая и статная, и так же туго заплетены волосы. Вот сядет… и будет слушать чтение печальной книжки «Без семьи», затянет протяжную вологодскую частушку. Правда, время все-таки тронуло ее. Глаза уже не такие молодые, и на лице легла тень усталости.

— Как это ты меня нашла? Садись поближе, рассказывай.

— Да вот приехала… Сказали, что ты в больнице…

Пелагея вдруг повернулась лицом в угол и заплакала, как плачут о родном человеке. Родион понял — плачет потому, что увидела эти тени под глазами и обо всем догадалась.

— Поплачь, поплачь, — спокойно улыбнувшись, предложил Родион.

Видел, что, пока не выплачется, Пелагея ни слова не сможет сказать. Все она изливает в этих слезах — то, что помнит о нем, о себе, о доме на Царскосельской, о жене Башкирцева, о невозвратимых днях. Наконец Пелагея унялась и виновато взглянула на Бурова.

— На бабьи слезы ты не сердись. Знаешь, отчего они… — не сумела Пелагея выразить словами свою неясную мысль.

— Теперь садись. Рассказывай, что с тобой было, когда… контрреволюция победила.

Родион вспомнил последний приход Пелагеи в комитет. Он не раз рассказывал о женщине, которая в семнадцатом году, после июля, пришла прощаться в комитет, поцеловала Башкирцеву, дыхнула ей в лицо самогонкой и на прощанье сказала отчаянные слова.

У Пелагеи были такие же белые ровные зубы и обозначались прежние ямочки на щеках, когда она улыбнулась, отплакав. Но, должно быть, ей плохо приходится. На сапогах заплаты, положенные неумелой рукой, — наверное, сама чинила. Под халатом виднелась заштопанная во многих местах жакетка.

— Елизавету Петровну-то видел? — спросила Пелагея. — Милка поди выросла?

— У Елизаветы Петровны теперь трое.