Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Ну как ты живешь, Филипп?

— Все в разъездах. Больше одной недели в Москве не бывал. Вот когда ты приезжал к Андрею, меня не было. Скажи, как Катя?

— Зайди к нам потом. Извелась она.

Они помолчали. В этом молчании их мысли были рядом и легко, без всякого напряжения передавались друг другу.

— Ты себя не ругай, Филипп, за то, что не свиделся со мной раньше. Сам я виноват. Любил я тебя всегда, а вот так написать, чтобы ты почувствовал, что со мной, не умел, не выходило. Да изменить-то уж ничего нельзя было. Удивляюсь, как я до этого времени дожил. Это уж Катя сделала. Я ни на что не жалуюсь. Но жить хочется. Ох, как хочется, Филипп!

Он опять улыбнулся, словно хотел ободрить друга. И начался долгий разговор.

— Я тут многое передумал. Что ж еще мне делать теперь! И вот решил. Если б надо было еще раз выбирать жизнь, взял бы ту же. Сухин глядит на меня, будто на нем вина. Я знаю, о чем он думает. Ругает себя старик за то, что не отговорил еще раз идти под нож. Почти не верит, что вылезу. Зачем же тогда мучиться! Зачем? Есть ли надежда? Видно, нет. Но может открыться. Один процент. Ну, и пусть один процент. Но ради него стоит пострадать. Пойми меня, Филипп, я не могу, не должен отказаться. Хоть сто ножей… Я не просто дышать хочу, ходить по улицам. Я видеть хочу, видеть то, что теперь начинается у нас. Только вспомнить, с чего мы начинали! Найдешь знакомое имя в камере на стене — и радость надолго. Не пропустим Березовскому счет, откажем попам в заводских деньгах — и ходим будто именинники. Давно ли это было, Филипп? Только малые дети не видели городового. А давно ли твой приемыш Фасхи протягивал ручонку у кондитерской. Ручонку к нэпманшам! Трусы шалели от этого. Но мы с тобой знали, в чем главное, что жизнь идет от нашего главного, от Устьевки, от Путиловского, от Обуховского. От того, что мы держим в руках, идет огромная завтрашняя сила. Она все переделывает. Сколько нового она покажет! Сыновья пойдут дальше. Такие, как Дима, и еще моложе. Хоть одним глазом увидеть эту жизнь, Филипп. Ведь мы стоим на пороге нового. Да если не один процент жизни мне остался, а несчастная долька, волосок — все равно пошел бы под нож. Иначе не могу, не должен. Вдруг останусь жить. Тогда хоть в инвалидную команду. Знаешь, такая колясочка для калек, с таким рычажком… нажмешь вперед, назад… и сама тихонько катится. Но видеть все! Может статься, что я больше увижу, чем пойму. В новой работе Дима нас обгонит. И хорошо. Так и надо. Но хочу увидеть то, что будет у нас.

Родион утомился. Голова тяжело легла на подушку. Но он снова улыбнулся, словно сквозь сон.

— Ох, как я хочу это увидеть, Филипп. Хоть из колясочки.

Они простились вечером. Родион крепко, до боли обнял друга и сказал вполголоса:

— Кате помоги, когда меня… — Он остановился. — Нет, не дожить мне до новой поры.

Он уж не мог совладать с болями, которые жгли все тело, закрыл глаза, и страдание легло на его лицо.

— Не дожить мне, Филипп.

Спускались легкие весенние сумерки. Но еще далеко был виден сад и улица. Родион вдруг поспешно поднялся и, шатаясь от слабости, подошел к окну. Ему хотелось еще раз увидеть Филиппа. Он, наверно, старой дорогой через сад пойдет к станции. А Дунин сидел внизу, в кабинете Сухина, Дунин рыдал, упав грудью на стол.

— Нет, Орест Сергеич, — говорил он, немного успокоившись, — не знаете вы по-настоящему Родиона. Для вас он хороший, честный человек. Да не все в этом. Он большой человек. Бывают у людей таланты. Вот у него был талант видеть правду. Нет, это не старый правдолюбец, которому любо было пострадать за свою честность. Для Родиона правда была оружием. Как он видел ее! Издали различал. И никогда не ошибался в этом. И потому мог нас вести в трудные времена. Ему, как и всем нам, порой не хватало знаний, но выручал этот талант видеть правду. Потому и не свернул он ни разу. И в какое время он умирает? Ведь мы силу накопили для огромных перемен. А он не увидит. Не увидит. Не увидит, а?

Дунин не мог уйти отсюда, не унося с собой хотя бы одного слова надежды.

Окончив операцию, хирург, вызванный из города, обратился к Сухину:

— Этого можно было не делать. На что вы надеялись?

— На его волю. У таких людей воля к жизни сильнее, чем у тех, кто живет просто так.

— Согласие больного было? — Хирург говорил с некоторым высокомерием.

Сухин побледнел, его губы задрожали. Хирург был значительно моложе, чем он, самоуверенный, видимо знавший себе цену, — а цена эта, возможно, была и выше его заслуг, ведь репутация высокого мастера медицины создается иногда чересчур поспешно, после одной-двух удач. И он, этот человек, смеет так разговаривать с ним, отдавшим всю жизнь поселку, никогда ничего не требовавшим для себя!

— Было не согласие больного, а его требование.

— В неотложных случаях, когда наше вмешательство необходимо, а больной без сознания и его невозможно спросить о согласии, это называется indicatio vitalis. То есть сама жизнь указует. А что же здесь было? Indicatio voluntatis? Указание воли? Новый термин? — Хирург продолжал все так же холодно и авторитетно.

— Дело не в термине, — ответил сдержанно Сухин, — а в том, что он не соглашался уходить без боя.

— И ему было известно все заранее?

— Да, все. Вас проводить к станции?

Но хирург, вероятно, почувствовал, что отнесся оскорбительно к старому врачу, и попытался смягчить это.

— Извините меня. Я понимаю, как вам тяжело. В конце концов, кто же мы такие, хирурги? Чаще всего — только посредники между вами, терапевтами, и конечным исходом болезни. Мы же видим больного в первый раз только перед самой операцией, а вы его знали раньше. Он вам близок.

Он хотел взять Сухина под руку, Сухин невольно отстранился. В этих словах ему почудилась рисовка, а рисовки он никому не прощал.

Просыпаясь, Родион слабо различал палату. Свет в ней был тусклый, колеблющийся. Казалось, он дышит тем же воздухом, что и в операционной, — терпким, горьковатым, от которого кружится голова. Тело жгла острая боль. И только по ней Родион ощущал свое тело.

Мучителен был каждый вздох. Воздух едва проходил через пересохшую, обожженную гортань.

— Пить! — простонал Родион.

— Родион Степаныч, нельзя, — тихо ответил Сухин. — Потерпите…

Если бы только пережил Родион эту ночь…

Катя ждала, пока он очнется.

Родион собрал все силы, но только и мог сказать:

— Ничего… Ничего…

— Что? — встрепенулась Катя. — Как тебе?

— Легче… будет…

Катя просидела весь день. К вечеру Родион отослал ее домой:

— Иди… Изведешься… Приходи утром.

Родион забывался. С каждым разом становилось труднее открывать глаза. Подвешенная к потолку белая лампа поднималась выше и выше и начинала меркнуть.