Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

— Давай сегодня вечером встретимся.

— Ты знаешь… — Вышло так, словно она замахнулась, а потом передумала и опустила руку. — Ну ладно, давай!

И сама не выдержала, рассмеялась от радости. И пробежала мимо «ненаглядного», взмахнув сумкой.

— Я зайду к тебе! — крикнул вслед «ненаглядный». А она даже не обернулась.

Так и пробродили они весь тот вечер, всю ночь напролет говорили друг другу что-то, а слышалось в словах одно — счастье. А как в глаза ему взглядывала вдруг — что-то такое всколыхивалось в ней необъятное, что вся жизнь казалась махонькой точечкой-искоркой…

Глупая Клавдия, глупая! Ну кто же так делает: счастливая, а еще и говорит притом, что счастливая! Светится вся от радости, а сама себе объясняет, что вот, мол, она радуется этой секунде — и все! Больше ничего и не надо! Для того, мол, и рождается человек.

А вот если бы Клавдия была другой… осторожной, Осмотрительной, предусмотрительной, рассудительной… Много слов в этом ряду, — и у нее было б как у людей: замуж бы вышла, детей нарожала, ходила б на базар да на работу, по праздникам — в гости…

Но тут уж ничего и не поделаешь. Предусмотрительность да рассудительность — дар особый, и не всем он достается. Похоже, и Клавдия не такой уродилась, чтобы судьбу себе по заказу устроить…

А «ненаглядный» все понимал в ней, вместе с ней все чувствовал… потому что любил… Она тогда это знала: любит!

Никогда больше Клавдия не была и не будет счастлива так, как тогда!

Но то, что было… Каждую секунду Клавдия помнит. Ни о чем не сожалеет. И все бы повторила точь-в-точь, и снова всю бы себя отдала без остатка… Разве не для счастья люди рождаются?..

Встречались они и после той ночи.

Только видела Клавдия, будто потускнел «ненаглядный». Сытый какой-то стал, вялый, раздражительный…

И однажды сказала ему:

— Раньше ты все с полуслова понимал…

— Ну и что?.. — угрюмо ответил.

— Теперь все не то. Пора нам с тобой расставаться…

Он и не шевельнулся. Показалось ему, что ослышался. Не могла Клавдия такое предложить. Но тут же весь встрепенулся и принялся кричать на нее. Что она такое задумала?.. Он ее любит, а она его бросает! И сморщился весь от собственной фальши… Замолчал, подошел к ней, поцеловал.

— Прости меня… — И ушел.

А Клавдии было легко — самая-то мука не в тот момент пришла, а позже… Когда вечер стал вечером, а комната — комнатой и прежняя работа — прежней работой, где надо держать себя так, чтобы никто ничего не заметил. А разве скроешь?.. Ну и чтоб ничего не выдумывать, Клавдия как-то и сказала: «Есть у меня ненаглядный мой…» И потом уже вроде бы привыкла так говорить. А вот как она все-таки выжила, неизвестно. Потому что и с «ненаглядным» приходилось встречаться по-прежнему и здороваться как ни в чем не бывало…

И никто не знал, что творится с Клавдией: ни отец, ни мать, ни подружки, и вообще ни единая душа в этом мире.

Ну, теперь уж можно сказать, кто такой этот роковой «ненаглядный». Допустим, Михаил Мазур — он. Фамилия да имя сами по себе никому ведь ничего не расскажут. Да только в Узловой многие сильно бы удивились, услышав, что именно Михаил — тот самый «ненаглядный»…

Только уже утром, где-то часов около восьми, Анатолий Егорович возвратился с линии, но все же по пути домой решил заглянуть в отделение, чтобы просто быть в курсе. И хотя усталость валила с ног, он шел к себе в в кабинет, испытывая странное удовольствие оттого, что гулкие и пустынные этажи выглядят как-то неожиданно иначе, чем днем, когда здесь суета и шум, когда вовсю кипит привычная дневная работа. А вот сейчас в отделении так тихо и даже… таинственно, что ли.

Однако у себя в приемной он вдруг натолкнулся на сгорбившуюся фигуру-призрак, столь же нереальную, как и вся эта пустынность и гулкость коридоров.

Мазур с удивлением узнал посетителя, но укорил мягко:

— Николай Павлович… Мы ведь договаривались, что вы больше не будете подкарауливать меня по утрам.

В глазах просителя — отчаяние. Едва слышно он выговаривает:

— Если бы вы только знали, Анатолий Егорович, как мне самому надоело унижаться! За двадцать лет я столько поклонов отвесил… мне даже ночью приснилось как-то, что я все время кланяюсь, кланяюсь, кланяюсь… и будто не могу от этого избавиться, а врачи говорят: «Неизлечимо, неизлечимо…» Кошмарный сон!

Мазур открыл кабинет, пропустил посетителя, вошел сам и сел за свой стол. Руками он энергично провел по лицу, словно помогая себе таким образом снять усталость и собраться с мыслями.

— Ну что ж я вам скажу, дорогой мой Николай Павлович…

Посетитель так напряженно умоляюще смотрел на него, что Мазур раздраженно произнес:

— Да пройдите вы и сядьте, в конце-то концов! Ни от вас, ни от меня ничего уже здесь не зависит!

Дрожащими губами тот выговаривает:

— Значит… значит, это правда, что именно у нас вы забираете сто полувагонов для шабановцев? Боюсь даже верить, Анатолий Егорович… Боюсь…

Мазур упрямо наклоняет голову и жестко вздыхает:

— Да.

И тут проситель, кажется, бросится на Мазура, но вдруг, словно споткнувшись, он идет к столу и обреченно садится, опустошенно смотрит в одну точку и как-то страшновато молчит, здесь ощущается чуть ли не патологическое безразличие.

— Что с вами? — строго спрашивает Мазур, но тот безмолвен, и НОД встает, наливает воды в стакан, ставит перед ним: — Выпейте и возьмите себя в руки! Что это за… — он брезгливо взмахивает рукой, не находя слов.

— Мне… нельзя пить воду… — произносит наконец посетитель, и Мазур удивленно поднимает брови. — У меня одна почка… — поясняет гость, — после операции…

После долгой паузы Мазур наконец смотрит на часы: восемь тридцать. Может, Ревенко уже на месте? Он медленно снимает трубку и нажимает клавишу на коммутаторе:

— Александр Викторович?.. Это Мазур. Доброе утро. — НОД смотрит на своего посетителя и тяжко спрашивает у Ревенко: — Так что будем делать, Александр Викторович, с полувагонами для Шабановского отделения?

— М-да… — невнятно мычит Ревенко, потому что как раз в этот момент к нему вошел радостно возбужденный Сергей Павлович Нырков, он торжественно нес большой и красивый пакет.

— А ведь выполнили немцы обещание! Помните, Александр Викторович, делегация у нас была? Так вот это лично для вас — сувенир! Доставлен с оказией из-Москвы!

Ревенко жестом предлагает Ныркову сесть, а из динамика слышится голос Мазура:

— Я прошу вас… очень, Александр Викторович… — Он говорит это почти с болью.

Начальник дороги вопросительно взглядывает на Сергея Павловича, но тот интригующе показывает на красочный пакет и азартно спрашивает:

— Открыть?..

Ревенко мямлит в трубку: