Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

— Гм… гэ… нельзя, это дело, менять приказы… Развалим, значит, дисциплину… на дороге. А у нас, это-дело, и так…

— Александр Викторович, я прошу… хотя бы… пятьдесят… снять с меня…

— Занят я сейчас… Перезвони, значит. Через десять минут. — Ревенко вешает трубку, рассматривает пакет и объясняет Ныркову: — Ишь как запел… когда хвост прищемили! Куда и гонор делся… — Он равнодушно вернул пакет Сергею Павловичу и снисходительно разрешил: — Ну открой, это дело, посмотрим, раз тебе невтерпеж!

Нырков бережно изучает пакет, примериваясь, как бы поаккуратнее его вскрыть, и, словно бы продлевая удовольствие в предвкушении приятного сюрприза, восторженно произносит:

— Вот умеют же из ничего конфетку сделать! Внутри небось чепуха какая-нибудь, а упаковка — ахнешь! Очень мне это напоминает знаете что?.. — Нырков пренебрежительно отшвыривает пакет, и Ревенко смотрит на него с явным недоумением. А Сергей Павлович назидательно поднимает указательный палец и почти торжественно провозглашает: — Наше хваленое Узловское отделение! Да, именно такую лощеную упаковку мы с вами, Александр Викторович, и создали Мазуру! А теперь что?.. Нам остается сидеть и ждать, когда нас с вами выбросят на свалку… потому только, что мы-то не такие красивые, не такие модные, как вот это… — В азарте Нырков перебрасывает пакет куда-то в самое дальнее кресло. И продолжает: — Ну скажите, Александр Викторович, сами-то вы верите в этот миф, который мы же и создали?

— В какой еще миф?..

— В миф под названием «передовое Узловское отделение»! В этот фирменный пакет с крупным шрифтом Мазур!

— Гм… Гэ!.. Ну-ну!

— В порядке подготовки к бюро обкома партии, то есть прежде чем популяризировать Мазура в лощеной упаковке, я предлагаю нечто весьма естественное — для начала самим убедиться, а что ж там в пакете лежит? Давайте же наконец изучим саму деятельность Узловского отделения, а уж потом будем делать рекламу его передовому опыту. Создадим комиссию, квалифицированную и… элементарно проанализируем! Вот и все!

— Гм… ну что ж… это да… Это можно… Но вопрос-то будет слушаться когда?

— Тогда, когда мы подготовимся. А сейчас возьмите и позвоните прямо Бутыреву.

— И что?

— Ничего. Предложите перенести вопрос на следующее бюро. Мол, мы просто организационно не успеваем. А я свяжусь с ЦК профсоюза. У области своих-то проблем сколько! По полгода очереди ждут! Нам с вами еще и спасибо скажут, что мы помогли разобраться с вопросом.

Сергей Павлович отпустил машину и медленно направился к дому. Хотя пять — десять минут прогулки — и то дело. Совсем он не бывает на свежем воздухе. Работа, работа и без конца работа. Так однажды весь и сгоришь — прощай, дорогой товарищ Нырков! Хорошо ты потрудился!

Невеселые мысли стали приходить в голову в последнее время. Раньше Сергей Павлович считал, что без своей работы, без Дорпрофсожа, он просто не проживет. И в этом ничего удивительного не было, поскольку именно в профсоюзной деятельности нашел он себя, а она благодарно открыла в нем большого руководителя с большим опытом, Ныркова.

Невеселые мысли навлекала какая-то полузловещая неопределенность. Что-то незаметно менялось вокруг. Да, были разные периоды, но Сергей Павлович достаточно четко ориентировался, имея установки и рекомендации. А вот сейчас так, как прежде, уже не получилось. Появились какие-то молодые люди, стали вникать в конкретные мелочи. А Сергей Павлович убежден, что ответственному руководителю не до мелочей. Он должен видеть дело в целом, уметь быть требовательным и справедливо неумолимым. Но вот именно в последнее время он чувствовал, что от него самого, от Ныркова, требуют какой-то особой компетентности, деловитости, обстоятельных решений. Сергей Павлович умом понимал правильность этих требований, но они, если честно, были ему неприятны — требовать требуйте, но знайте, с кого. Кто может требовать, скажем, с него? С него, Ныркова, с его заслугами, с его опытом и стажем практической руководящей работы?! С Сергеем Павловичем все чаще случались теперь сильнейшие приступы какой-то не вполне ему самому ясной неудовлетворенности. Правда, в душевной этой смуте до прямого вопроса: неужели он и вправду не на своем месте? — дело не доходило. Но чтобы вернуть душевное равновесие, Сергею Павловичу приходилось то и дело напоминать подчиненным о своей значимости, и он по нескольку раз в день донимал Янечку:

— Москва не вызывала?.. А из обкома?..

Порой одиночество становилось совершенно невыносимым. Он требовал к себе верного Ушакова и, пристально глядя ему в глаза, раздельно и угрожающе произносил:

— Ты, Ушаков, вот что… подготовься-ка отчитаться о своей работе… скажем, за последний квартал…

Заместитель принимался перепуганно выяснять:

— Сергей Павлович! Да ведь я… все ваши указания… в основном…

Сергей Павлович взрывался, переходил на «вы»:

— Вы что, Ушаков? Русского языка не понимаете?

В полном смятении от этого «вы» Ушаков смолкал, а Сергей Павлович внезапно отходил и почти примирительно объяснял:

— Валишь работу, Ушаков!

— Да ведь…

— Да ведь! Да ведь! Ни тпру ни ну! Всякую ответственность потерял! Смотри вон, как разжирел!

Ушаков втягивал голову в плечи и багровел, а Сергей Павлович спрашивал:

— Чем сегодня дорога живет?

— Опыт передовиков-узловцев? — не то спрашивал, не то робко утверждал заместитель, а Нырков обреченно взмахивал рукой:

— Иди!

Нет, не приносили облегчения Сергею Павловичу беседы с Ушаковым.

И так тошно порой становилось ему, так жалко себя, как бывало лишь в далеком детстве…

Раннее свое детство Сергей Павлович помнил совсем плохо. Какой-то плетень с дырой, в которую можно пролезть; скамейка на двух колодах, заросших рыжим мхом; луг, ставок и ручей; по весенним вечерам там гулко орали лягушки. Все это отрывочно, бледно и как-то бессвязно, так что уж и не знаешь, точно ли это было в детстве или где-то видел потом…

А что хорошо запомнилось, так это темный глечик со сметаной. Мать с отцом ушли, оставили Сергея одного. А он полез к сметане и разбил глечик. Убирал-убирал следы, а отец вернулся пьяный, сразу и увидел. Сгреб мальца, потащил за хату — и вожжами. Долго стегал и все приговаривал: «Чтоб порядок знал! Чтоб порядок знал!» Это хорошо запомнилось. После того бояться стал боли. Да не просто страшно ему было, а так, что и свет темнел перед глазами. От отца прятаться начал, чуть тот на порог, Сережка — под кровать. Потихоньку потом вылезал и — в сад. Тихим-тихим стал. И внимательным. Чтоб, не дай бог, опять под те вожжи не попасть. Рубцы на теле зажили быстро, а вот в душе след от них на всю жизнь остался. Ему тогда и пяти лет не исполнилось…